Яков неохотно привинтил знаки на шинель.

Секретаря райкома Вадим не застал и сразу вернулся в училище. Сквозь неровно опущенную штору из кабинета директора выбивалась маленькая полоска света. Николай Федорович внимательно выслушал Вадима о том, что ребята копируют замашки Антона. Но не сделал пометки для памяти на календарном листке.

— Вы ошибку сделали, вам ее и исправлять.

— Мы? — переспросил Вадим. — Сделали ошибку?

— Конечно. Антон сам пришел в комсомол, а вы на дверь показали. Андрея Матвеевича не послушали.

— Антон недостоин звания комсомольца.

— Принимаете лучших! Это правильно. Но глубже, Вадим, посмотри. На кого вы оставляете ребят с «пятнышками»? Кто их воспитывать будет? Педагоги? Мастера? Разве недисциплинированные ученики уж такие пропащие, что и в комсомол их нельзя принять? Это же наши ребята.

Николай Федорович взял со стола Устав ВЛКСМ:

— По этой книге живите. Тут по-партийному сказано: под руководством партии комсомол воспитывает молодежь в коммунистическом духе. Сколько раз перечитывал Устав и не нашел, что обязательно нужно воспитывать лучших. И странно получается — в училище почти двести комсомольцев. Если по-военному считать — две роты испугались одного Антона! Парень он трудный, слов нет…

В пионерском отряде и в армии Вадим твердо усвоил: «В комсомол принимают лучших». Теперь в это неоспоримое правило директор вносит поправку, обвиняет комитет, что он отгораживается глухой стеной от «трудных» ребят. Да, в этом есть правда… Он заколебался, и, на секунду представив себе, как Антон воспримет это отступление, с еще большей настойчивостью стал продолжать отстаивать свое мнение.

— Предлагаете нам, членам комитета, пойти на поклон к Антону? Да он весь комсомольский актив на смех поднимет, скажет, струсили…

— А вы не бойтесь, партийное решение всегда выше обывательских кривотолков.

— Исправится Антон, тогда и примем в комсомол.

Упрямство секретаря рассердило Николая Федоровича. Можно заставить комитет изменить свое решение. Но разве это выход? Нельзя поступить так казенно. Нужно, чтобы Вадим покинул директорский кабинет без затаенной злости и с ясной головой. Долг директора, коммуниста показать, где корень ошибки комитета, а не давить своим авторитетом на комсомольских активистов. Ремесленники еще только начинают входить в самостоятельную жизнь. Много еще в них ребячества, отсюда провинности и срывы…

— Соберите комитет, пригласите Антона, — настаивал Николай Федорович, — честно скажите: ошиблись, хотим вернуться к обсуждению заявления.

— Это не принципиально!, — вспылил Вадим.

— Настоящая принципиальность и твоя, Вадим, «кисейная» принципиальность, — стараясь быть спокойным, говорил Николай Федорович, — это два полюса. Коммунисты смело глядят жизни в глаза, не боятся сказать правду, даже если она и горька.

— Выходит, и коммунисты… — Вадим смутился, слишком неправдоподобным показалось ему такое предположение. — Вы хотите сказать, что и коммунисты могут ошибаться?

— Ошибались и коммунисты, — твердо сказал Николай Федорович. — В страшных трудностях создавалась наша партия, были победы, были и поражения…

— Но об этом, конечно, молчали?

— Нет. Запомни, Вадим, только трусы прячут свои ошибки. Коммунисты говорили открыто, смело, громко — на всю страну о своих оплошностях. Говорили не для раскаяния, а чтобы учить людей, закалять их в борьбе, вот почему в любом деле коммунисты всегда и побеждают.

Николай Федорович вынул из стола Краткий курс истории партии, быстро отыскал нужную страницу и прочитал: «Умен не тот, кто не делает ошибок. Таких людей нет и быть не может. Умен тот, кто делает ошибки не очень существенные и кто умеет легко и быстро исправлять их».

Закрыв книгу, Николай Федорович посмотрел на своего молодого, горячего помощника.

— Чьи это слова?

— Не знаю…

— Ленин это сказал. Вадим, нужно учиться, изучить главную из всех наук — марксистско-ленинское учение. Ты теперь не рядовой ученик, а секретарь комитета комсомола. В знаниях политических тебе надо на целую голову быть выше сверстников.

Вадим ушел от директора с твердым намерением вторично разобрать заявление Антона.

29

Ночью Вадим почувствовал, что кто-то осторожно трясет его за плечо. Проснулся и глазам не поверил: стоит у кровати Максим Ильич, а рядом с ним полковник Камчатов! Не снял даже полушубок, стоит, нервно поглаживая мокрый барашек папахи:

— Здравствуй, Вадим.

Надо было бы ответить на приветствие, а Вадим сказал другое, чем жил последнее время.

— Ваши?

— Мои… Скажи, Моховая, дом номер… — взволнованно спрашивал Камчатов, вытаскивая блокнот, и вечное перо.

Ни разу Вадим не взглянул на номер дома, в котором жила Тамара, ходил так, по памяти.

Он даже не спрашивал Максима Ильича — отпустят ли его ночью из училища, вскочил, как по тревоге, бесшумно оделся. Максим Ильич остался заправить кровать. Спустя минуту полковник и его бывший связной уже шагали по аллее парка. Вадим невольно вспомнил: так вот ночью они иногда возвращались из боевого охранения в штаб полка и так же под ногами похрустывал снег и луна светила холодным светом…

На Моховую они добрались под утро. Дворники уже подметали улицу. У ворот знакомого дома Вадим остановился.

— Во двор направо, третий этаж, первая квартира налево, сказал Вадим.

Камчатов шагнул в подворотню, — он не пошел за ним.

По двору до лестницы нужно было пройти не больше полсотни метров. Камчатову это расстояние показалось самым трудным участком пути, пройденным от Восточной Пруссии до Моховой.

На третьем этаже он остановился: не тысяча километров, а только дверь теперь отделяла его от дорогих ему людей. За три года они не обменялись ни одним письмом. Как сложилась судьба! Он считал свою семью погибшей, а семья переживала его гибель. Еще в Пушкине Елене Павловне вернулись три письма: «Адресат неизвестен», а на одном конверте была страшная пометка: «Пропал без вести». Камчатов сердито отшвырнул коробок, в нем не нашлось ни одной спички. Впотьмах он шарил по обветшалой клеенчатой обивке, пытаясь нащупать звонок.

Дрожавший от волнения голос Камчатова затерялся в узком лестничном колодце.

— Вадим, где ты застрял?

Вадим не отозвался, он был уже далеко. Камчатов понял причину бегства своего связного. Отчаявшись в темноте найти звонок, он резко постучал. Дверь открылась, на пороге стояла девушка в шубке, наброшенной поверх халата.

— Вам кого? — Девушка удивленно смотрела на этого высокого офицера, который стучался в их квартиру в такую рань.

В памяти Камчатова бережно хранился образ маленькой школьницы, а теперь в двух шагах от него стояла девушка, очень похожая на мать. Такие же темные косы, спадающие с плеч, носила двадцать лет назад Елена Павловна. Железная выдержка, приобретенная в походах и закаленная в боях, помогла ему подавить желание забрать дочь в охапку, прижать к груди.

— Я хотел бы видеть Елену Павловну, — хрипло сказал Камчатов, не сводя с дочери глаз.

Встревоженная стуком и разговором в прихожей, Елена Павловна вышла из комнаты. Камчатов сразу заметил седые пряди в темных волосах, под глазами прибавилось морщин.

— Вы ко мне?

Раньше Елена Павловна по звуку шагов на лестнице, по звонку безошибочно определяла его приход. А сейчас они стоят в передней, и она спрашивает сухо, как незнакомого человека, — вы ко мне? Неужели он изменился еще больше? Волнение помешало Камчатову заметить, что свет крошечной коптилки на него не падал. Он все забыл, все слова, которые приготовил по дороге. Молча он сорвал папаху, отогнул воротник полушубка.

Елена Павловна прислонилась к стене. Она подняла руку, хотела что-то сказать и ничего не могла сказать. Глаза наполнились слезами. Тогда, обняв дочь за плечи, она сильно толкнула ее к этому незнакомому ей человеку. И, прежде чем Тамара поняла, что произошло, Камчатов, широко раскинув руки, обнял дочь, и, прижимая к груди, внес в комнату…