Да и сам писатель, много лет вращавшийся в такой среде, приобретет со временем склонность к употреблению спиртного. Однако тогда, в недолгую пору службы в Москве, он явно сторонился запивающей чиновной мелюзги, старался держать барский тон. Посему, заказывая платье, он отправлялся не в подслеповатое заведение, украшенное вывеской «Ваеннай и партикулярнай партъной Иван Федарав», куда в основном обращались его сослуживцы, а предпочитал из кожи вон вылезти, да пошить сюртук у «Marchand tailleur de Paris»7.
Годы спустя он с усмешкой будет вспоминать эти свои поползновения в аристократизм и станет беспощадно расправляться на страницах своих романов с провинциальными фанфаронами, из последних сил франтившими на стогнах столицы. Но много воды утечет, прежде чем он начнет понимать тех канцелярских сидельцев, которые равнодушно отзывались на упреки молодых фатов: «Так что же, что запылился сюртучишко? Пыль не сало, потер, так и отстало».
Бывая на Смоленском бульваре у дяди, Писемский видел там таких особ, о существовании которых у них в палате только слыхом слыхали. И уже эта причастность к верху как бы обязывала его блюсти свое реноме. Юрий Никитич, хорошо понимавший племянника, нередко трунил над ним и призывал к углублению в себя, к познанию истины. Однако дальше приглашений к самопогружению дело не шло, Бартенев все откладывал посвящение племянника в «замысел Великого Архитектора». Видно, ждал, когда пристрастие его к мирским благам поугаснет и над житейской трезвостью, свойственной всем Писемским, возьмут верх идеальные стремления...
После занятий в присутствии Писемский нередко отправлялся в кофейню Печкина. Знакомое со студенческой поры место сбора московских литераторов и актеров привлекало начинающего писателя возможностью общения с пишущим людом, кое-кому можно было и почитать отрывки из своего романа. Не исключено, что в глубине души Алексей Феофилактович ожидал не замечаний, а восторгов, за тем и шел на шумное литературное торжище.
Матвей Попов, также заглядывавший к Печкину, раз появился в компании полного молодого человека с широким татароватым лицом. Он представил приятеля Писемскому: «Александр Николаевич Островский, товарищ мой по гимназии». Когда выяснилось, что новый знакомый не просто рядовой служитель коммерческого суда, но еще и пописывает пьесы, что он знаком с Тертием Филипповым и некоторыми другими университетскими однокашниками Алексея, беседа оживилась. Вскоре стало ясно, что литераторов объединяет сходство взглядов на жизнь. Решено было собраться для прочтения друг другу своих вещей. Так вышло, что Писемский одним из первых услышал комедию, несколькими годами спустя сделавшую имя Островского известным всей читающей России. Начинающий драматург жил в замоскворецком доме своего отца. Именно здесь Алексей Феофилактович познакомился с еще не напечатанным «Банкрутом» (это название было впоследствии заменено на «Свои люди – сочтемся»). Пьеса, хотя еще и неокончательно отделанная, произвела на гостя-костромича большое впечатление – сочный народный язык, мягкий русский юмор выгодно отличали сочинение двадцатитрехлетнего драматурга от тех водевилей и пьесок, что заполняли тогдашнюю сцену.
Около полутора лет прожил на этот раз в Москве Алексей Писемский, но как сильно отличался его образ жизни от студенческого! Прежде его существование было каким-то безалаберным – модные лекции, беседы за полночь, пирушки, карты, театр, сердечные увлечения занимали главное место в жизни; мысли о высоком предназначении, конечно, тоже иногда тревожили молодого жуира, но осуществление великих замыслов все откладывалось до будущих времен. Теперь, узнав чиновничью стезю, он уже не предается маниловским мечтаниям. Надо трудиться, надо писать – успех не придет сам по себе...
В январе 1847 года, выйдя в отставку, Писемский уехал на родину. Мотивы его решения не совсем ясны. Думается, не последнюю роль сыграло намерение всерьез посвятить себя писательству. Уже полтора месяца спустя после приезда из Москвы Алексей выслал Шевыреву свой новый рассказ «Нина» и, кроме того, сообщил профессору, что роман переделан в соответствии с его указаниями: «Смягчил и облагородил, по возможности, многие сцены; а главное, обратил внимание на характер Ваньковского (мужа моей героини) и, если можно так выразиться, очеловечил его». Развязавшись со службой, Писемский лихорадочно работал, явно надеясь наконец опубликоваться – у него уже почти не было сомнений в своем истинном назначении. Впрочем, он еще не дерзал открыто объявлять об этом: «Примите, Степан Петрович, по доброте вашей участие почти в судьбе моей... я прошу вас об этом не столько как автор, сколько как человек: я пишу давно, пишу, манкируя моими практическими обязанностями, но труды мои были келейные и ни разу не венчались успехом, и потому я еще не знаю, есть ли это мое истинное призвание, хоть почти всем для этого жертвую».
Шевырев исполнил просьбу Писемского и помог определить «Нину» в петербургский журнал, но не в солидные «Отечественные записки», «Современник» или «Библиотеку для чтения», указанные автором, а в дышавший на ладан «Сын Отечества», где печатались всякие случайные сочинения, немало постранствовавшие по другим редакциям. Но и то минуло почти полтора года, пока безбожно искромсанный, местами до неузнаваемости переписанный рассказ наконец появился на страницах журнала. Понятно, что истомившийся от ожидания автор был только раздосадован таким дебютом.
После существенной переработки своего первого романа Писемский долго сомневался, отправлять ли его Шевыреву. Неловко, казалось автору, заставлять почтенного профессора во второй раз быть ходатаем по его литературным делам. Но тут представилась оказия – в Москву ехал земляк – студент Колюпанов, учившийся на выпускном курсе университета. Он взялся доставить сочинение Степану Петровичу для передачи в какой-нибудь солидный журнал.
Однако «Виновата ли она?» попала к другому профессору – совсем молодому тогда М.Н.Каткову. Он-то и отнес ее московскому представителю редакции «Отечественных записок» А.Д.Галахову. Уже в конце марта издатель журнала А.А.Краевский получил от своего поверенного письмо, в котором говорилось: «Принес мне Катков повесть какого-то Писемского, под названием: „Виновата ли она?“. Прочту и перешлю вам, если она того стоит, с моим мнением».
Как выяснилось, произведение неведомого автора «того стоило», ибо вскоре оно уже было в Петербурге и, как одобренное редакцией, представлено в цензуру. Содержание романа, по внешности безобидное, возмутило стража благонамеренности – в ту пору, после европейских событий 1848 года, вообще боялись всего, везде видели потрясателей основ.
«Виновата ли она?» – да одно название настораживало: не слишком ли полемично, милостивый государь? А кто виноват? Тэ-э-эк-с... зверовидный деспот законный супруг... между прочим, таинство браковенчания совершалось, господин сочинитель – это что для вас, баран чихнул?.. петербургский сановник тоже сладострастник редкий... а между прочим, с министрами дружен... ну вот, и договорились бог знает до чего: уж и губернатор не властен... благодарим покорнейше, все поняли: общество виновато. Лучшие и виднейшие его представители! Высочайшими милостями и наградами взысканные. Вот кто виноват! А эта ваша дамочка, эта севрюга снулая, видите ли, умучена скверным обществом... Нет, милейший, коли у вас столь угрюмый взгляд на вещи, ворчите там у себя в Чухломе, а молодое поколение смущать, к высшим чинам непочтение сеять – не позволим...
Неудача с печатанием романа в «Отечественных записках» немало опечалит автора. Впрочем, это будет несколько позже. А пока он живет в родительском доме ожиданием лучшего. До него не скоро доходят известия из большого мира, но если и доползают, то все какие-то грозные, устрашающие.
В ночь на 6 сентября в центре губернского города вспыхнул пожар. Перед тем стояла продолжительная жара, деревянные кровли (а таких было большинство) иссохли, и сильный ветер с Волги стал подхватывать головни от загоревшегося строения, пламя быстро распространилось вдоль всей Никольской улицы. Пожарные, суматошно носившиеся от дома к дому со своими зелеными бочками и холщовыми рукавами, не могли совладать с огнем. К утру сгорело 118 домов и старинный Богоявленский монастырь. Гигантское пожарище чадило еще два дня, пока наконец все тлеющие остатки жилищ не были залиты командой.
