Иисус Навин вырыл себе руками место в песке для сна и помог сделать то же самое Ефрему.

Когда дядя и племянник улеглись рядом, то первый стал говорить о Боге отцов их и о счастье, ожидающем евреев, но юноша прервал его:

— Они не доведут меня живым до рудников, лучше умереть во время бегства, чем терпеть такое унижение.

Тогда Иисус Навин опять сказал ему несколько теплых слов и снова напомнил о его обязанностях по отношению к народу; но юноша просил оставить его спокойно спать; несколько минут спустя он толкнул дядю и спросил:

— Что такое они замышляют там с принцем Синтахом?

— Право не знаю, но хорошего тут ничего не может быть.

— А где же Аарсу, сириец, предводительствовавший азиатскими наемными войсками; твой враг, стороживший нас с таким усердием? Я не видел его вместе с другими.

— Он остался со своим отрядом в Танисе.

— Сторожить дворец?

— Конечно.

— Фараон почтил его своим доверием?

— Да, хотя он этого и не стоит.

— А он сириец и одной с нами крови.

— Он более схож с нами, чем египтяне, по языку и по внешнему виду.

— Я считал его нашим; он ведь также, как ты, был прежде, одним из первых в войске.

— Есть еще и другие сирийцы и ливийцы, начальствующие над значительными отрядами, как например Бен-Мацана, один из первых вельмож двора, а его отец был еврей.

— И тех и других не преследуют ради их происхождения.

— Утверждать это было бы несправедливо. Но к чему ведут все эти вопросы?

— Я лег спать…

— И тебе пришли в голову подобные мысли? Нет, это все неспроста. Ты хочешь поступить на службу к фараону.

— Они уничтожат весь наш народ и, если кто и останется в живых, то будет отведен в рабство. Мой дом уже и теперь предназначен к разрушению, и мне не достанется ни одной головы из моего прекрасного стада; твой отец взял с собою мое золото и серебро, и, раз он будет убит, то все достанется египтянам. И когда я буду свободен, неужели мне вернуться к своим, обжигать вместе с ними кирпич и гнуть спину под ударами?

Иисус Навин прервал его с жаром:

— Ты должен воззвать к Богу отцов твоих, чтобы Он защитил наш народ. Если же Господь Бог порешил уничтожить его, то будь мужчиной и научись ненавидеть всеми силами твоей души тех, нога которых раздавила твоих единоплеменников. Беги тогда к сирийцам, предложи им твою молодую руку, умеющую владеть оружием, и не отдыхай до тех пор, пока не отомстишь тем, которые безвинно пролили кровь твоего народа, а тебя заковали в цепи.

Опять водворилось молчание; только Ефрем тяжело дышал и, наконец, тихо сказал дяде:

— Цепи не стесняют нас более, и как я могу ненавидеть ту, которая нас освободила от них?

— Будь благодарен Казане, — прошептал Иисус Навин, — но презирай ее народ.

Затем Осия опять ничего не слышал, кроме тяжелого дыхания племянника.

Полночь миновала, луна, бывшая на прибыли, высоко поднялась уже на безоблачном небе; Иисус Навин еще не спал, ом стал прислушиваться к Ефрему, оттуда также сначала ничего не было слышно, но потом явственно стали раздаваться звуки — точно скрежетанье зубов. Осия подумал, что это мыши грызут остатки черствого хлеба осужденных. Подобный скрежет не мог бы дать заснуть человеку, желавшему спать, а бывший военачальник хотел бодрствовать, чтобы при удобной минуте опять наставить ослепленного на путь истины; но он напрасно ждал: племянник не начинал разговора.

Иисус Навин хотел было уловчиться положить руку на плечо юноши, но он оставил это намерение, когда при свете луны, увидел, что Ефрем поднял одну руку, между тем, как их связали еще крепче обе вместе, прежде чем он лег спать.

Теперь Иисус Навин понял, что юноша перегрыз своими острыми зубами веревки, от чего и происходил так удививший его шум; вскоре Ефрем поднялся и посмотрел сначала вверх, а потом вокруг себя.

С напряженным вниманием следил дядя за действиями своего племянника, и сердце бывшего воина забилось от страха. Ефрем замышлял о бегстве, и первый шаг уже был сделан. Но повезет ли ему счастье? Этот юноша может очутиться на ложном пути. А между тем Ефрем был сын его любимой покойной сестры, круглый сирота. Он вырос на чужих руках, не зная ни ласк матери, ни ее наставлений.

Эти мысли не давали покоя Иисусу Навину; он обвинял себя всецело в несчастий племянника, пришедшего к нему с поручением от Мирьям. Он хотел было сказать несколько слов юноше, чтобы тот не изменял своему народу, но не проронил ни одного слова из страха обратить внимание сторожей, а он стал уже принимать участие в побеге Ефрема, точно последний действовал с его согласия.

Итак, вместо всяких наставлений, он только молча смотрел на племянника. Юноша же наклонился к дяде и тихо прошептал:

— Хочешь я и тебе развяжу веревки? Мои руки свободны.

Мрачное лицо Иисуса Навина прояснилось.

Этот мальчик все-таки был славный малый; он ставил свою жизнь на карту, желая освободить того, кто грозил ему, если убежит вместе с ним, преградит дорогу туда, где Ефрем в своем юношеском ослеплении надеялся найти счастье.

Иисус Навин внимательно осмотрелся вокруг. Небо еще было безоблачно, но если северный ветер продержится, то тучи, поднимающиеся с моря, скоро его покроют; сторожа зорко следили за осужденными и, время от времени, перекрикивались между собою, трудно было обмануть их бдительность; но дядя с племянником устроились на скате холма, на мягкой почве, откуда вилась тропинка в долину, и если неустрашимому юноше удастся ее достигнуть, а оттуда пробраться к кустарникам, то там, при темноте, им легко будет скрыться.

Однако Иисус Навин знал, что один из сторожей то стоял на возвышенном месте, то ходил взад и вперед, и мог легко заметить движения Ефрема, и он не решился подвергать юношу опасности, и сказал:

— Ступай ты один, проберись ползком по тропинке вправо от тебя, добеги до Соляной долины. Я буду наблюдать за сторожами, и, когда облако закроет луну, я тихо захраплю, а ты беги; присоединись к нашему народу, кланяйся моему отцу, уверь его в моей любви и верности; слушайся его советов и наставлений, это будет для тебя самое лучшее. Облако приближается к луне, теперь больше ни слова.

Ефрем все настаивал, желая развязать дяде руки, но тот велел ему молчать, облако закрыло месяц; сторож ходил взад и вперед над их головами, в это время к нему пришел другой на смену, и они стали тихо разговаривать между собою; Иисус Навин захрапел и стал прислушиваться с сильно бьющимся сердцем, удерживая дыхание и вперя взор на тропинку.

Сначала послышалось высекание огня, и вскоре затем показалось пламя, так как сторожа зажгли костер для защиты от диких зверей и могли увидеть пустое место Ефрема.

Но как Иисус Навин ни напрягал слуха, он не мог расслышать ми шагов Ефрема, ни даже легкого шума, произведенного беглецом; до него доносились только мерные шаги сторожей и звук их голосов, но он не мог разобрать самих слов, так как его мысли были заняты Ефремом. В это время месяц выплыл из-за облаков, и его серебристые лучи осветили долину; Иисус Навин, как ни напрягал глаза вдаль, не мог различить ничего похожего на человеческую фигуру. Мороз пробежал у него по коже. Не случилось ли чего с мальчиком? Не встретилось ли ему какого-либо препятствия? Выступ скалы или — при этом вся кровь застыла у него в жилах — или, пробираясь ощупью, не попал ли он в пропасть и не упал ли в бездну?

О, как ему хотелось услышать хотя малейший шум и знать, что юноша жив. Но вот облака снова заволокли месяц. Иисус Навин опять стал прислушиваться. Вдруг раздался шум падающих каменьев и сыпавшейся земли, и месяц снова показался во всем своем блеске, и тут Иисус Навин заметил живое существо, пробиравшееся по тропинке между скалами и походившее скорее на зверя, чем на человека, так как оно пробиралось на четвереньках.

Он вздохнул свободнее, зная хорошо, что беглец далеко уйдет от своих преследователей. Желая ввести в заблуждение сторожей, Иисус Навин громко закричал: