Черты его характера. Лучше других он знает свои отрицательные качества, умеет рассказывать о них с полной откровенностью, а моралистов выслушивает лишь из уважения к их возрасту. Если его обвиняют, положим, в чрезмерной увлеченности и в распылении сил, он говорит: «Не кончив одного дела, не бросай другого!» — и хохочет. Он действительно доводит свои увлечения до конца, задыхаясь от их обилия, и отрицательная черта его характера где-то внутри себя переворачивается в положительную, вызывая невольные симпатии у окружающих.

Он любит, когда его хвалят, — а кто не любит? Но он вполне терпимо относится и к критике. Если его идеи под орех разделывают товарищи или кто-то на техсовете, у него не возникает ничего «личного» к говорящим.

Однажды я задал ему вопрос: каково, с его точки зрения, главное достоинство человека. «Одно? — спросил он. — Тогда напишите в единое слово: ум-доброта-страсть».

Он обладает «запасом доброжелательности», с которым встречает любого нового человека. Тот может ошибиться, сделать что-то не так, ляпнуть невпопад — ничего страшного, потому что «запас» дает ему возможность исправиться прежде, чем Анатолий накопит антипатию.

Он «ровный» человек, то есть одинаково ровно относится к товарищам, к начальству и к подчиненным, которые иногда у него появляются. «Администратор из Пуголовкина не выйдет, — сказал мне один администратор. — Он не умеет отдалиться от коллектива». Не выйдет такой администратор, подумал я, и не надо.

И еще Анатолий лирик. Как-то летом он вернулся с завода поздно, лег спать, была жара, и он подумал: к чему, собственно, мучиться? Мгновенно собрался, сел на мотороллер и укатил за город, в сторону Опалихи. Там, в лесу, он поужинал воблой, которую единственную захватил впопыхах, и растянулся на траве. Рано утром его разбудила жажда. Вокруг был туман и сплошная роса. Терпеливо, капля по капле, он собрал росу в дубовый лист, напился и понял: жизнь не лишена смысла.

Образ его мышления. Идет по городу мальчишка, видит — толпа у «Метрополя», протискивается. Конечно, машины. Стоят «шевроле», «бьюик», «линкольн», а рядом, как телега среди карет, наш «Москвич». Гамма чувств: восхищение, зависть, обида, злость. Мальчишка приходит домой, берет лист бумаги и думает: «Сейчас такое нарисую, что никакому «линкольну» не снилось!»

Скоро он оказывается на перепутье: с одной стороны — увлечение автомобилизмом, с другой — рисованием. Не разорваться. Самое время для мудрого совета: иди в конструкторское бюро! Мальчишка собирает в папку свои автомобили и предстает пред очи работника отдела кадров автозавода. «Еще один в джинсах!» — говорит кому-то по телефону кадровик. «Я вам не брюки принес, — замечает мальчишка, — а идеи!» Через некоторое время, бросив десятый класс, он уже работает в конструкторском бюро, потому что напором этого мальчишки можно вращать турбины Братской ГЭС.

И тут начинается серьез. Его настольной книгой становится Райт, ниспровергнувший симметрию в архитектуре. Вольное изложение теории Райта таково. Мы строим дома, не очень-то заботясь о человеке, который там живет, а скорее заботясь об эстетических вкусах человека, шагающего мимо дома. А если все же позаботиться о живущем? Если сначала поставить тахту, потом торшер, потом стол, а уж потом воздвигать стены? И если человеку будет удобна изогнутая квартира, то пусть весь дом будет изогнутым — что из того! Да здравствует асимметрия!

Мальчишка в восторге. Впрочем, в ту пору никто его мальчишкой уже не считает: он занимается серьезной наукой эргономикой, в основе которой — забота о человеке. И он думает о том, как бы перевести принципы Райта в автомобилестроение. Наконец первый вариант кабины водителя готов. Кабина получается совершенно неожиданной по форме, асимметричной, но что из того!

Первый «втык» — от собственного шефа Бориса Николаевича Орлова. Шеф говорит, что машина с такой кабиной, пущенная в город, напомнит камень, брошенный в пруд: возмутит, будет давить на психику, не увяжется с домами, улицами, деревьями. Идти от удобств к форме, наверное, хорошо. Но почему тогда не отгрохать шоферу такой будуар, чтобы ему графья позавидовали? Есть определенные допуски, есть каноны… «Какие еще каноны?!» — «А ты слушай, не перебивай». Есть каноны: кабина должна быть «не уже», «не шире», «не длиннее» — не, не, не. И должно быть определенное расстояние от водителя до руля, и надо учитывать законы аэродинамики, и, наконец, кабина должна стоить дешево. Сам Райт говорит, что, если конструктору дать неограниченное поле деятельности, он ничего путного не создаст. «Думай, Толя, думай, а там видно будет».

Сколько их было потом, вариантов кабины? Десять, сорок, сто? Не в этом дело. Дело в том, что в своих размышлениях Анатолий Пуголовкин был свободен от пут традиционности, от плена инерции. Он легко и с наслаждением сомневался в справедливости всего, что было создано прежде, в том числе и в «канонах». И не боялся риска, скорее боялся его отсутствия.

Короче говоря, инженерная смелость шла у Анатолия от его существа, от его молодости, шла естественно, не вызывая мучительных душевных переживаний. Он без колебаний сел бы в автомобиль самой идиотской формы и смело выехал бы за ворота, на что вряд ли согласился бы «уважающий себя» инженер старой формации. Потому что Анатолий Пуголовкин — носитель лучшего качества нашего времени: стремления к прогрессу. А на ЗИЛе, как известно, молодых людей в возрасте Пуголовкина — десятки тысяч.

Вот и делайте соответствующие выводы.

Его общественная активность. Было время, он думал, что от него и от таких, как он, вообще ничего не зависит. Предложения не проходят, доводы не принимаются, горлом не возьмешь.

Потом Анатолий пришел к пониманию того, что чем выше профессиональный уровень работника, тем выше его общественная активность и, стало быть, польза от нее. Пример был перед его глазами: руководитель группы А. П. Черняев. Куда ни сунешься со своими расчетами, каждый спросит: «Александр Петрович смотрел? Что сказал?» Черняев и без официальных должностей мог чувствовать себя хозяином на заводе. А что Пуголовкин? Он был членом комитета комсомола, членом редколлегии стенгазеты, членом совета молодых специалистов и даже начальником пожарной дружины, — но мог ли он влиять на заводскую инженерную политику?

Раньше не мог. Теперь — другое дело. Теперь он приходит на завод, и начинается: «Где Пуголовкин?» Елена Ивановна из бюро технических условий: «Анатолий Васильевич, в Гусь-Хрустальном просят увеличить допуски по такой-то кромке. Разрешить?» Лидочка, секретарша начальника ОГК: «Толя, зайди к шефу, остановилась сборка по кузовной части!» Минай Миронович из втуза: «Не забудьте, в четыре у вас лекция!» Сабино Дамьяно, руководитель группы: «Толик, как у вас компонуются отопитель и педаль газа?» «Толька, срочно чеши в «Сокольники» делиться воспоминаниями о фестивале! Понял? Нет?» — Эрнест Вязовский из комитета комсомола.

По мелочи, по мелочи — собирается много. И выходит, Пуголовкин людям нужен. Заводу нужен. Теперь общественная активность, завязанная в один узел с его профессиональными достоинствами, превратит Пуголовкина из чистого агитатора в уважаемого и влиятельного человека.

А когда-то другие влиятельные люди поддержали его кабину. Они добились того, что кабина Пуголовкина перестала быть «инициативной». Ее включили в официальный план отдела главного конструктора, создали группу во главе с Анатолием и предложили ей изготовить рабочие чертежи. Перед решающим техсоветом Борис Николаевич Орлов сказал Пуголовкину: «Куда ты лезешь, ведь ты костей можешь не собрать!» — «Ну, так не соберу…» — «Тебя и твоих заступников, как котят, перетопят». — «Ну, так перетопят…»

На техсовете Орлов первым выступил в поддержку кабины.

Как он работает. В группе пять человек. Сейчас уже невозможно сказать, что в кабине от «раннего Пуголовкина», а что родилось от содружества с молодыми коллегами.