Но вернемся к Малахову. «Букет» из трех статей Уголовного кодекса означал, что он занимался открытым похищением имущества граждан, то есть грабежом, совершал, кроме того, тайные кражи в палатках и магазинах и еще угонял автотранспорт. О своих преступлениях он рассказывал спокойно, без лишней аффектации и с таким подробным изложением технологии, будто речь у нас шла о рыбной ловле. Ни голод, ни нужда его красть не заставляли, семья была достаточно обеспеченной, и это обстоятельство соответствовало выводу ученых о том, что материальное положение человека как бы автономно к целям воровства, то есть прямой зависимости тут нет.

Я спросил у Малахова, какую наибольшую сумму денег ему приходилось держать в руках, и он задал встречный вопрос, никогда бы не пришедший в голову честному человеку: «Своих?» Затем предупредил ответ еще одним контрольным вопросом: «А вы не спросите, откуда?» Я сказал: «И так ясно, выиграл по лотерейному билету». Он улыбнулся и небрежно произнес: «Двести рублей». Я тут же поинтересовался, считает ли он эту сумму большой. «Да нет, — сказал Малахов, — это ж не две тысячи». — «А две — богатство? Было бы у тебя две тысячи, ты бросил бы воровать?» Он не ответил сразу, подумал, потом твердо произнес: «Надо шесть».

Уверен, он фантазировал на ходу, но обманывал не только меня — себя тоже, потому что и сам не знал, какая нужна сумма денег, чтобы покончить с воровством, существует ли она вообще и от нее ли зависит решение. Однако что-то все же заставляло его называть конкретную цифру, и именно «шесть», а не «три» или «девять», в этом загадочном «что-то» заключалась его суть, к познанию которой я стремился.

Малахов был чуть выше среднего роста. Глаза голубые, хитрые и, что называется, с поволокой. Не будь он стрижен наголо, я бы считал его шатеном. Позже мне показали его «вольную» фотографию: прямые и длинные волосы, которые приятно для постороннего взгляда закидываются назад одним движением головы. Плечи у Малахова были широкие, вся фигура говорила о том, что, возмужав, он превратится в крепкого, основательного мужчину. Но более всего меня пленяла его мягкая, я бы даже сказал, младенческая шепелявость, никак не вяжущаяся с синей арестантской одеждой и преступной биографией.

— Извиняюсь, конефно, а фто вас, собственно, интересует?

— Меня интересует, — сказал я, — думал ли ты когда-нибудь, почему именно тебе приходится сидеть в колонии, а точно такие ребята, как ты, гуляют на свободе?

— Ну и фто? Думал.

— И до чего додумался?

— Им повезло. А меня накрыли.

— Ну и шляпа, — сказал я откровенно. — Знаешь, Андрей, твоя жизнь может оказаться для некоторых хорошим уроком. Хочешь добровольно послужить общему делу?

— Не футите? Тогда пифыте: согласен!

Вот так был сделан мой выбор. Я понимал, что отныне, с какими бы неожиданностями и «неправильностями» я ни столкнулся, изучая жизнь Андрея Малахова, я не оставлю работу, потому что его личная судьба будет волновать меня не меньше, чем вся проблема преступности.

На финишной прямой. К моменту нашего знакомства Андрей Малахов обладал ярко выраженной и законченной психологией преступника. Это обстоятельство подтвердил психолог колонии, который по моей просьбе провел с Малаховым несколько тестовых бесед. Одну из них предлагаю читателю в стенографической записи.

П с и х о л о г. Слушай меня внимательно, а потом дай оценку услышанному. Некий Михаил, пятнадцати лет, однажды пошел купаться…

М а л а х о в. На речку?

П с и х о л о г. Несущественно. Предположим, на речку. Важно то, что он сидел на пляже с невеселыми мыслями, потому что вечером ему предстояла встреча с друзьями, а Миша был у них в долгу. Они часто угощали его вином. Он же их — ни разу, так как не имел денег. У матери просить бесполезно…

М а л а х о в. Факт!

П с и х о л о г. Вот и Миша это знал. А где достать — раздумывал. Тут надо иметь в виду, что деньги были нужны Михаилу необязательно в тот день. Вечером, как обычно, он мог встретиться с товарищами, попить их вина, они бы опять покуражились над ним — и все. А ему в принципе следовало решить, где доставать деньги, чтобы хоть когда-нибудь отблагодарить приятелей.

М а л а х о в. Ну?

П с и х о л о г. Не торопись. И вот он, сидя на пляже, вдруг увидел, как один гражданин положил под костюм кошелек и часы и пошел в воду…

М а л а х о в. Ну!

П с и х о л о г. Совершенно верно. Миша так и сделал. Мысль мелькнула у него мгновенно: «Вот и деньги!» Он взял кошелек и часы…

М а л а х о в. А костюм?

П с и х о л о г. Нет, костюм не взял. И сделал, как ты иногда говоришь, «ноги-ноги». А вечером угостил друзей. Спрашивать тебя, одобряешь ты Мишин поступок или нет, думаю, лишено смысла. Верно?

М а л а х о в. Если бы вы не сказали, что это какой-то Миша, я бы подумал, что вам заложили… одного моего знакомого. Он тоже был на речке и тоже однажды взял костюм и транзисторный приемник, но денег в костюме не было, всего два рубля.

П с и х о л о г. Понятно. А теперь вот такой вопрос: был ли у Миши другой выход?

М а л а х о в. Как это — другой выход?

П с и х о л о г. Другой — то есть честный. Какой-нибудь честный способ достать деньги?

М а л а х о в. Работать, что ли? А куда бы его взяли?

П с и х о л о г. Предположим, на почту, носить телеграммы.

М а л а х о в. За сороковку в месяц? Да разве это деньги? А если бы даже деньги, то как их потом пропьешь с ребятами, если все знают, что ты работаешь? Мать на твои деньги лапу — раз! И опять на речку? Так, по-вашему, получается? Не-е, что-то не то вы говорите.

П с и х о л о г. Предположим. Но слушай дальше. В твоем уголовном деле, кажется, есть эпизод с ограблением гражданки Рощиной. Я не ошибся?

М а л а х о в. Ну?

П с и х о л о г. И ты был, кажется, вооружен?

М а л а х о в. Это ножичек-то? С выкидным лезвием? Я для себя его носил, просто так.

П с и х о л о г. Вот и наш Михаил тоже носил для себя ножичек. А однажды ночью он пошел вместе с компанией грабить магазин. Вдруг в самый ответственный момент появился сторож. Что бы ты посоветовал Михаилу и его товарищам делать?

М а л а х о в. Что! Бежать!

П с и х о л о г. Но бежать им уже не имело смысла, так как сторож кого-то из ребят знал в лицо и сразу об этом сказал. Посоветовал бы ты убрать сторожа?

М а л а х о в. Убить, значит?! Да вы что! Лучше отсидеть года два — и дело с концом!

П с и х о л о г. Два не получится. Кража групповая, грабители вооружены, действовали по сговору и не в первый раз…

М а л а х о в. И по скольку бы им дали?

П с и х о л о г. Не знаю, но, думаю, лет по десять.

М а л а х о в. Хм… А этот ваш Михаил хорошо знал ребят? Заложить не могли?

П с и х о л о г. Полная гарантия.

М а л а х о в. Тогда — конечно. Делать-то больше нечего, а?

Перед нами финишная прямая нашего героя, хотя мы и знаем, что от словесного принятия убийства до его реального осуществления дистанция колоссальная. Однако Малахов, несомненно, «в пути», — когда же он сделал свой первый шаг? Что считать началом его стремительного движения вниз?

На старте. В ту пору Андрей ходил в детский сад. И вот однажды, вероятно из педагогических соображений, воспитатели велели детям принести самодельные лопатки. Именно самодельные, не купленные, а сделанные дома вместе с папами или дедушками. Дед Андрея, тогда еще живой, лежал в больнице, а отец не умел и не хотел заниматься лопатками. И Андрей явился в сад без ничего. Мотив его дальнейшего поступка очевиден: нежелание быть «белой вороной». Как реализовать этот мотив? Очень просто: Андрей пошел в соседнюю группу, взял чужую лопатку и выдал ее за свою. Об этом никто не узнал, мальчишку не разоблачили, — кстати, до нынешнего дня, он только мне признался, когда я попросил его рассказать о первой в жизни краже, и то, что он вспомнил именно лопатку, само по себе знаменательно. Психологи, к которым я обратился за толкованием факта, единодушно признали, что детсадовский эпизод мог явиться мощным толчком для формирования в будущем преступных намерений.