И тогда Игнатьев написал в прокуратуру документ, который впоследствии был назван «письмом-характеристикой». Он действительно выглядел как личное письмо, но был снабжен станционной печатью и написан на официальном бланке. Так и так, писал Игнатьев, Рыкчун, конечно, вдумчивый научный сотрудник, хорошо проявил себя на работе. Но в жизни заносчив, эгоистичен, себялюбив и совершенно неисправим да к тому же пьяница. Ничего не забыл Игнатьев, даже описал в красках, как однажды пьяный Рыкчун выкинул с крыльца одного рабочего, сказавшего ему «слово против»: взял за шиворот и просто выкинул с крыльца в сугроб «товарища Аржакова, члена КПСС». И как в другой раз, напившись, устроил в поселковом клубе дебош, а потом шел по улице, крича, что устроит здесь «улицу мертвых». А закончил Игнатьев тем, что уговоры на Рыкчуна не действовали и никогда не подействуют и что он, как начальник станции и коммунист, просит применить к нему серьезное наказание.

Диаров недоумевал, столкнувшись в прокуратуре Областного с дополнительными трудностями в оформлении «поруки», так и не поняв, откуда эти трудности появились.

Как видит читатель, Антон Васильевич в своих поступках тоже руководствовался личными мотивами. Рыкчуну он просто мстил, а к бою с мэнээсами готовился, преследуя единственную цель: спасение самого себя. Что же касается станции и науки, они были от него за тридевять земель и меньше всего волновали. Уцелеть, наказать врагов и вырваться на собственную дорогу! — какие еще заботы трогали и волновали Игнатьева?

Ровно через двадцать дней после отправки мэнээсами письма в институт состоялось общее собрание: работники станции должны были вынести формальное решение о взятии Рыкчуна на поруки. Председательствовал лично Игнатьев. Все шло спокойно до тех пор, пока он, объявив о единогласном принятии решения, не сказал:

— Повестка дня исчерпана. Все, товарищи.

— Нет, не все! — вдруг произнесла Григо.

Собрание ахнуло в голос, а Игнатьев, наоборот, потерял дар речи: три младших научных сотрудника дружно поднялись со своих мест и положили на стол председательствующего три заявления об уходе с работы.

Мысль об увольнении первой пришла Марине Григо. Все они к этому времени отчаялись получить вразумительный и даже невразумительный ответ на письмо и просто устали ждать. Марина, правда, сделала попытку ускорить события, но безуспешно. Она вспомнила, что в конце концов все они комсомольцы и что надо пойти в собственный райком ВЛКСМ к Боре Корнилову, тому самому мальчику с нежными глазами, что приходил однажды на вечеринку к мэнээсам. Марина знала при этом, что Корнилов до секретарства работал авиационным техником, имел от роду двадцать один год, хорошо рисовал, оформил как-то панно в поселковой столовке, с этого началось, и в конечном итоге его сделали первым секретарем.

Он был чрезвычайно загадочным «человеком-мимом». Ни одного слова. Только мимика. На любой вопрос умел не отвечать. Смотрел на собеседника, как мудрый пес, и ничего не говорил, хотя по глазам его и по задумчивой позе было видно, что понимает Корнилов прекрасно. Но то ли смелости ему не хватало, то ли он просто стеснялся высказываться, то ли считал свой опыт недостаточным, но только слова выдавливались из него с великим трудом. И если кто-то кричал ему в бешенстве, что не уйдет из кабинета, пока он не ответит, Боря делал глубокий вдох, опускал долу свои прекрасные глаза и удобней устраивался в кресле, проявляя готовность сидеть до утра. Ни в какие конфликты он обычно не вмешивался. Сначала спрашивал: «А что сказал Кулешов? А что сказал Грушин?», и если районное руководство что-то говорило, Боря говорил то же самое, а если оно еще не успело сказать, молчал. Гурышев однажды заметил, что Корнилов никогда не выдаст военной тайны: во-первых, он не проявит желания ее узнать, а во-вторых, случайно узнав, просто не найдет слов, чтобы ее выдать.

И все же Марина Григо ему все рассказала, после чего ей сделалось легче на душе, поскольку далеко не каждый умел слушать с таким сочувствием на лице, как Боря Корнилов. Потом спросила: «Что посоветуешь, Боря?» Что посоветуешь! Он и на легче вопросы умел не отвечать. Тогда Марина предложила ему вдвоем пойти к Кулешову: мол, мы — комсомольцы, ты — наш секретарь, убедись в нашей правоте и защищай ее в райкоме партии! Собственно, в кабинете у Кулешова Боря был ей не нужен, но без него она идти не хотела. Не солидно было. Пахло бы склокой. А у них, считала Марина, была принципиальная борьба. И когда Корнилов в ответ на предложение потупил взор, Марина не выдержала и с чувством сказала: «Пустой ты человек, Боря! Не на таких, как ты, должна держаться земля!»

В ее заявлении было всего две строки: «Прошу уволить, так как я не согласна с принципами руководства станцией». Карпов написал сдержанно: «Прошу освободить от работы по собственному желанию». А Гурышев, списав текст у Карпова, добавил: «…потому что я за справедливость».

Сейчас, когда факт свершился и дело уже в прошлом, я думаю о том, как трудно было ребятам пойти на такой отчаянный шаг. С «мерзлоткой» у них было связано много надежд, и, право, я до сих пор не знаю, какие причины следует считать более основательными: те, которые привели их на Крайний Север, или те, которые побудили уехать с Севера, написав заявления об уходе с работы.

Мы говорили потом на эту тему с Мариной. Вообще я много говорил с ней, пожалуй, больше, чем с кем-нибудь другим из мэнээсов. Кому-то из великих принадлежит мысль о том, что человеку дается всего два года, чтобы научиться говорить, и целая жизнь, чтобы научиться слушать. Марина Григо в совершенстве владела разговорным жанром, моя профессия диктовала необходимость слушать, у нас получался великолепный «дуэт». Так вот она рассказала, что с самого детства душа ее была заполнена книгами, строгими формулами, а все остальное казалось мелочью, хотя она не считала себя «синим чулком». Ей очень хотелось заняться планетографией. Почему? Потому что в рельефе синтезировано все: и прошлое, и будущее, и палеология, и даже микроклимат, а она «всю жизнь» мечтала читать письменность земли. Собственно, это и привело ее на геофак, но кафедра геоморфологии оказалась занятой «романтиками», которые, окончив университет, ринулись в кабинеты. Ей же пришлось заниматься на кафедре североведения. «Пришлось» — это значит, что вовсе не родилась она с любовью к мерзлоте. Но когда закончила МГУ и надо было решать, куда ехать, сомнений не было: если в Антарктиду женщин не пускают, значит — на Север! Что влекло ее? Романтика? Экзотика? Она подумала, сказала: «Пожалуй, да. Вы посмотрите…» — и стала говорить о том, что на Крайнем Севере ни в одном деле невозможно обойтись без знаний этой проклятой вечной мерзлоты. К примеру, если инженер-путеец начнет строительство насыпи для железной дороги, не учитывая теплового режима, он через какое-то время вместо насыпи увидит канаву, полную воды, а вместо паровоза ему придется пускать пароход!

— Хотите знать истинную причину нашего конфликта? — спросила она вдруг.

— Давайте лучше о романтике, — пошутил я.

— Да погодите, будут вам и медведи, и снег, и флора, и фауна. Но что случилось с нами, с мэнээсами? Вы хоть поняли или нет? На станции, — произнесла она шепотом, будто открывала страшную тайну, — никто, кроме нас, не занимался наукой!

— А чем же? — улыбнулся я.

— Боже мой! — воскликнула Марина. — И этого человека прислали к нам разбираться!

Она хотела мне сказать об этом с самого начала, еще в редакции, в Москве, но не решилась, а то я бы подумал: ну вот, еще одни нашлись «спасатели»! А они, с точки зрения Марины, действительно были спасателями, потому что сегодня очень важно в такой молодой науке, как мерзлотоведение, иметь общую картину, а ее-то и нет! А почему нет? Потому, что ученые на станции тяготеют к инженерии, к строительству насыпей, домов, плотин, а это все сужает общие проблемы науки и делает акцент на ее утилитарность. Положим, решается вопрос о том, какой вариант избрать для строительства конкретной плотины: талый или мерзлотный? Чтобы ответить на этот вопрос, вся станция должна работать не месяц и не два, и закипят страсти, и начнется спор, и все это важно, кто говорит, что пустяк, но для науки — ноль! Даже тема докторской диссертации Диарова в основе своей конъюнктурна, а ведь она главная в работе сотрудников станции. Вот и происходит топтание на одном месте: конкретные задачи худо-бедно решаются, а общие вопросы науки — нет. Кто их решит, если не… она хотела, вероятно, сказать: «мы», но подумала и сказала: «Если не такие ученые, как мы? Где их решать, если не на станции, не на вечной мерзлоте, которая есть лучшая естественная лаборатория! В каких условиях решать? В спокойных, при разумном сочетании с конкретными инженерными задачами! Вот в чем весь фокус… — Я промолчал, слушая Марину, и она без перехода вдруг добавила: — А теперь можно и о вашей романтике. Вы что-нибудь слышали о собаках-тунеядках?»