Не случайно же. Значит, разведка хомо отслеживает перемещения высокопоставленных лиц Оа? Каким образом? Йен-Яскер немедленно спланировал и провел операцию по выявлению утечки. Результаты — нулевые, что опять же наводит на определенные размышления. Больших трудов стоило убедить императора Унве отпустить захваченных лжеискателей. Интересно, Унве действительно полагает, что снятие максимально подробных ментоматриц двоих выживших землян ему чем-то поможет? Йен-Яскер сомневался. Еще больших трудов стоило убедить императора не имплантировать лжеискателям маячков.

Его план был куда тоньше и строился не на слепом поклонении технике, которым, увы, грешат союзники шат-тсуры, а на психологии хомо и жизненном опыте долгожителя. И сейчас Йен-Яскер ждал завершения ключевого этапа по воплощению своего плана в жизнь. Каковы на самом деле возможности разведки Оа, неизвестно никому в галактике, кроме руководителей самых влиятельных кланов синдиката. Долгожители могут себе позволить не торопиться и осуществлять отточенные в размышлениях интриги и десятками циклов, и даже сотнями.

Вот и сейчас Йен-Яскер не нервничал и не глядел то и дело на часы, как поступил бы на его месте шат-тсур или тот же хомо. Он сидел в приемной беседке и любовался маревом над серыми песками. Дюны цепочкой вставали за оградой резиденции. Йен-Яскер пил подогретый чай (редкий случай позитивного вклада людей в культуру межзвездного сообщества) и в который раз неторопливо перебирал в памяти факты и мысли, выстраивая их то так, то эдак.

Агент явился лишь ближе к вечеру, и к моменту его появления Йен-Яскер так ни разу и не взглянул на часы. Слуга дважды приносил свежезаваренный чай и убирал пустую посуду, а Йен-Яскер так и сидел, любуясь дюнами и маревом над песками. Наконец доложили, что агент прибыл.

Вошел Йен-Ридт. Старший сын. Воплощение отцовских надежд и один из лучших оперативников резидентуры. Выглядел он уставшим; следы недавнего взрывного метаморфоза все еще явственно просматривались на его теле. Сын до сих пор был неприятно похож на хомо, хотя уж кому-кому, а Йен-Яскеру вроде бы не привыкать к облику землян.

— Садись, — велел Йен-Яскер и пододвинул ближе к сыну сосуд с чаем и чистую чашу; слуга только-только ополоснул ее кипятком.

Йен-Ридт с готовностью опустился на подвес и скрестил ноги. С нескрываемым удовольствием отведал чаю, поднял глаза на отца.

Впрочем, нет: в данном случае скорее на шефа, а не на отца.

— Ну? — позволил говорить Йен-Яскер.

— Записи удалось раздобыть только на одного — того, которого на Табаске звали Семенов. С ними все в порядке… почти.

Йен-Ридт, или как чаще его называли друзья и коллеги — Рин-Риду, вынул из скрытой полости в теле плоскую кассету с мнемокристаллами.

— Двадцать три записи, включая базовую. Мы сумели прочесть двадцать две. Одна, увы, была с дополнительной защитой. Насколько я могу судить, та, которая относится к периоду обучения в разведшколе. Данные утрачены безвозвратно. Остальные читаются, копии я оставил в лабораторном архиве, как ты и велел.

— Хм! Дополнительная защита? Интересно, с чего бы? Впрочем, понятно с чего: хомо берегут методики обучения. Ручаюсь, что эта запись единственная находилась в кассете не по хронологии и под ложным ярлыком. Так?

— Откуда ты знаешь? — Рин-Риду смешно двинул кожей над глазами, хотя никакого подобия человеческих бровей у него уже не просматривалось. — Именно так. Она стояла четырнадцатой, хотя маркирована как «ноль-бис». Первые пять мы проверяли по полной программе, базовую — нулевую — и первые четыре задания, остальные — только по входной маркировке. На этой первичная маркировка была обычная, вплоть до молекулярных меток, а защита стояла по низкому уровню, от двухпарольного считывания. Требовались дополнительные пароли, которых, впрочем, у нас все равно не было. Мы не сумели бы вскрыть запись и обойти защиту, даже если бы знали о ней.

— Этих паролей в общем хранилище скорее всего нет и никогда не было, — пояснил Йен-Яскер. — Если нужно восстановить память за тот период, прибывает специалист непосредственно из разведшколы. С паролями. И вводит их самостоятельно, не открывая мнемоникам хранилища. По крайней мере я бы поступал именно так.

Рид-Рину отпил еще чаю, ожидая распоряжений шефа.

— Ладно, сын, ты хорошо поработал. Кого-нибудь потерял?

— Двоих из прикрытия. Так было надо.

— Что ж… Вполне приемлемая для клана цена. Иди отдыхай. О записях я позабочусь сам.

Йен-Ридт уважительно наклонился и встал с подвеса.

— Мама здесь?

— Здесь. Хочешь ее увидеть?

— Да.

— Похвально. Ступай. Она спрашивала о тебе утром.

Снова наклонившись, Йен-Ридт покинул беседку. А глава резидентуры притронулся к кассете с кристаллами лишь после того, как опустел сосуд с чаем.

Галактика-2, окрестности финишного створа генератора нуль-коридора

— Все равно, — проворчал Раджабов. — Здесь все чужое. Звезды — чужие, их из Солнечной не видно.

— Из Солнечной много чего не видно! — Маримуца пожал плечами. — В нашей галактике миллиарды звезд. Большую их часть из Солнечной не видно. Так что ж теперь?

— Я не о том. — Раджабов поморщился и несколько секунд размышлял, прежде чем развить мысль. — Пусть их не видно глазом. Но ведь всегда знаешь хотя бы, в какой стороне они находятся. А где мы сейчас? Куда моей маме глядеть, чтобы пожелать сыну удачи? Где сейчас Солнечная — ты можешь показать? Мы словно в преисподнюю провалились, когда прошли нуль-коридором. Перестань он действовать — мы ведь так никогда и не узнаем, как далеко забрались от Солнечной и где искать нашу родную галактику на этом чужом небе…

— А зачем тебе это знать? — недоуменно протянул Маримуца. — Коридор работает миллионы лет. С какой стати ему ломаться? И вообще, что ты заладил: неизвестно где, неизвестно где… На кой ляд знать, в какой сектор здешнего неба тыкать пальцем, если для возвращения все равно нужно идти в сторону коридора?

Раджабов протяжно вздохнул:

— Ничего ты не понимаешь, Дари! Человек потому и человек, что родину любит. Если мне грустно и тоскливо, я могу отыскать среди тысяч звезд одну маленькую и слабенькую звездочку, но я знаю, что это наше Солнце, я гляжу на него — и мне становится легче. Если Солнца не видно, я просто гляжу в небо и знаю, что там, за килоунами пустоты, по ту сторону сияния каких-нибудь чужих цефеид оно все равно есть, родное наше Солнышко. И мне снова легче. Понимаешь?

— Нет, — буркнул Маримуца сердито. — Что-то тебя, Рафик, пробило на ностальгию. Ты сколько в космосе?

— Двенадцать лет, — признался Раджабов.

— А, — понимающе кивнул Маримуца. — Кризис первой дюжины. Не переживай, через пару лет пройдет.

— Да ну тебя. — Раджабов говорил тихо и беззлобно. — Я не хочу терять корни.

— А ты их и не теряешь. В доминанте Земли большинство людей никогда не видело нашего Солнца. И родиной считает совсем другие миры. Вот я, к примеру: я ведь родился на Офелии. А в Солнечную попал по чистой случайности — бате выгодную работу предложили, вот всей семьей и переехали. Мне два года всего было. Не получи батя эту работу, я бы считал родиной Офелию, а не Солнечную. И вообще, я думаю, что раз уж галакты приняли нас как равных, надо и самим становиться галактами. Наша родина — космос. Теперь уже даже не только изначальная галактика. Вот тут наш дом и есть, понимаешь? Наш дом — везде, куда дотянут икс-приводы.

— Сюда они не дотянут…

— …а теперь — не только икс-приводы, но и нуль-коридоры, — невозмутимо поправился Маримуца. — В общем, не ной, Рафик, какая разница — видно Солнце, не видно? Оно есть, и ты это знаешь. Вот и грейся знанием. Знание — свет, знание — сила, понял?

Раджабов не ответил. Он глядел на экран, где чужие звезды складывались в чужие созвездия. Где в кромешной пустоте незримым пятном лежал финишный створ нуль-коридора.