…В дороге она расплакалась. Я и заметил-то это, считай, случайно: захотел, кажется, что-то сказать, дождался подходящего момента, повернул голову и увидел, как лицо моей подруги набухает от подступающих слез. Вот буквально всеми своими частями набухает, а не одними только глазами!
– Что, Карина?
Мне стало не по себе.
– А чего плачешь?
Втягивает носом сопли.
– Я не плачу.
Однако взглянув в очередной раз вправо, я вижу, как блеснули на щеках первые слезы.
– Ты плачешь!
Вместо ответа она мотает головой, но затем сразу же закрывает лицо ладонями и принимается реветь в голос.
Съезжаю на обочину. Словно бы в рифму к Карининым слезам немедленно налаживается меланхоличный грибной дождик, капли его покрывают ветровое стекло, множатся подобно колониям бактерий в чашечке Петри. Включаю дворники в ленивый режим, жду. Наконец истерика вроде начинает спадать – я обнимаю девушку за плечи, она сперва поддается, но миг спустя с усилием отстраняется.
– Да что такое?
– Ничего…
Убирает от лица руки.
– Ничего… просто ты… ни о чем меня не спрашиваешь… хочу ли я чего-нибудь… или нет… все сам…
И тут же какая-то растерянность, вот те раз – да я просто не знаю, о чем она сейчас. И нехорошее такое чувство, – будто тебя подловили на ровном месте, посреди трудно давшейся безмятежности. Подловили, подловили и вывернуться будет теперь непросто…
– Все-таки о чем ты?.. Конкретно…
– Ни о чем. Обо всем. Обо всем вообще (девушка меж тем успокаивается). Ты же решил, что надо ехать… домой быстро…
– Решил. Мы решили. И что?
– Нет, не мы. Это ты решил.
– Ну, хорошо. Пусть я. Но что из этого?
– А то…
– Что «а то»?
– То, что я может быть хотела другого…
– Чего другого?
– Ну другого.
– Ну чего, чего другого? Вот скажи.
– Ну другого. Ну вот, скажем, грибы пособирать.
– Ну давай остановимся и пособираем.
– Теперь поздно.
– Но почему?
– Теперь поздно, я не хочу. Да и не в грибах дело.
– А в чем же? (Я, кажется, начинаю уставать.) Ну что не так? Что я, по-твоему, делаю неправильно?
Карина поворачивается ко мне лицом, смотрит пристально, как будто принимает у меня экзамен – и я этот экзамен безнадежно заваливаю:
– Тут не только ты… тут все… и мой бывший муж… и его родители… и мои родители тоже… Никто никогда не спрашивает, чего я хочу. Что мне надо, чего не хватает. Все и так это знают, без моей помощи. Очень хорошо все всё знают. Лучше, чем я.
Она, похоже, вновь собирается расплакаться.
– Прекрати.
Беру ее за руку. На этот раз она не отдергивается.
– Понимаешь… никто… никогда… не интересовался… вообще никогда… я для вас для всех… просто часть вашего замысла какого-то… и все… если меня и любят, то только в этом качестве… а не как живого человека… а ведь у меня свои желания есть… и свои проблемы!..
Я наощупь нахожу вторую ее ладонь. Тяну к себе, подношу к губам, целую.
– Ну, хорошо, маленький… хорошо… давай ты мне расскажешь… прямо сейчас… чего тебе не хватает… чего ты хочешь…
Карина отпускает мои руки.
– Ты правда хочешь это услышать?
Киваю.
– Я даже попробую догадаться… ты снова хочешь замуж, ведь так?
Старательно мотает головой.
– Нет. Уже не хочу. Правда, не хочу.
– Что же тогда?
Вновь этот взгляд – безнадежного экзаменатора.
– А ты недогадлив, Игорь!
– Да, я недогадлив. Так что же? Скажи, не томи, коли так. Мне, такому недогадливому.
– Я хочу ребенка.
– От меня? Ты хочешь, чтоб я сделал тебе ребенка?
Мотает головой вновь.
– Не важно. От тебя. Не от тебя. Я хочу ребенка, и все. Мне нужен ребенок. Но у меня… (Поперхнулась) У меня ребенка не будет.
................
– Почему?
– Ну вот так. Врачи сказали.
– Врачи?
– Я этой весной консультировалась в Отта, – там все подтвердили, увы. Беременность невозможна. Что-то было в детстве, какая-то инфекция, недолечили.
– И ничего нельзя сделать совсем?
Мотает головой, словно бы виновато.
– Ничего. У нас ничего, по крайней мере. Может быть, где-то в другом месте… но никто не слыхал…
Киваю машинально. Мне нечего сказать – да Карина и не ждет от меня слов. Лицо ее набухает вновь, темнеет, появляются слезы. Я пододвигаюсь к ней, вновь обнимаю за плечи и привлекаю к себе. Так мы и сидим минут двадцать, наверное. Затем, убедившись, что девушка успокоилась, осторожно отпускаю ее, завожу машину и мы молча едем домой сквозь установившийся дождь.
6. Галка
Забыл рассказать. Короче, эта… в общем, будете смеяться – но у меня еще есть дочь. Зовут Галка, ей сейчас двадцать два. Хотя… погодите… или, может, двадцать три уже?.. Нет, все верно, двадцать два – а двадцать три было мне как раз при ее рождении. Тот еще дурак был.
Ну, что… Стало быть, с ее мамашей… ну это мутная и, в общем, скучноватая история. Разошлись, короче, когда девочке еще и четырех не исполнилось. Худо-бедно – единственный в моей жизни законный (едва не написал «законченный») брак, чего там.
Вообще вот, как-то даже вспомнить ничего не могу отрадного – принято считать, что дурное, оно отшелушивается, зато приятные моменты остаются в памяти и впоследствии исправно согревают душу, тра-та-та, тра-ля-ля. Как бы ни так: хоть застрели, не приходит ничего такого в голову – скандалы чуть ли не до рукоприкладства – это пожалуйста: как вспомню, так вздрогну. А вот чего-то лучезарного – увы, не проступает ни при каком нажиме.
Ну разве лишь сама Галка, когда маленькая была, кудрявая – вот это, конечно, приятно ворошить в памяти, не скрою. Да и когда немаленькая стала, все равно приятно о ней думать всякий раз – я даже взял за правило себя этими мыслями успокаивать, если становится особенно паршиво. Видимо, я ее люблю. Хоть и не понимаю ни хера.
Скажем, приходит иногда ко мне – почти без предупреждения, позвонив перед тем минут за двадцать. Я, разумеется, укоряю, дескать, что же ты как снег на голову – но это, понятно, ритуал, красивый древний обычай. Вот, значит, приходит. Чаю хочешь? Кивает. Ага. С вареньем? Да. Черника, все как ты любишь. Или вдруг предпочтешь малину сегодня, чем черт не шутит? Спасибо, нет, чернику, да, хорошо. Наливаю чаю, зачерпываю варенье в розеточку – сидит, чуть ссутулившись, греет ладони, обхватив ими высокую керамическую кружку с нарисованным пингвиньим семейством (специально для нее держу, храню в особом месте, чтоб никому не повадно), загадочно улыбается. Что у тебя? Пожимает плечами. В институте? Аа… Отхлебывает чай мелкими глоточками. Вдруг подняла голову: послушай… Да? Ты помнишь, когда я маленькая была совсем… Да… Еще ходить не умела толком… вот вы с мамой меня возили однажды в Первый мед, на какую-то консультацию… И вот когда назад шли к машине – вы меня каждый за руку держали. А я так шла по тротуару, почти подпрыгивая, и очень старалась, даже язык высунула от напряжения… и все смеялись, кто навстречу шел… Вот помнишь ты это, или нет?
Я киваю. Уж я-то помню, поверь. Как не забыть… Я-то помню, но вот ты, дорогуша, этого как раз помнить не можешь… это все тебе рассказывали… кто-то рассказывал, я или мама… (Теперь моя очередь усмехнуться.) А что, в связи с чем? Да так, ничего, в общем. Опять отхлебывает чай. Ничего, просто вдруг вспомнила про это… почему-то… Даже не знаю, почему.
Мотает головой из стороны в сторону.
Минут через десять – встает. Ладно, пойду. Мне пора. Провожаю, и уже практически в дверях меня вдруг настигает что-то – какая-то нахлынувшая оторопь, невнятное стремленье – я принимаюсь судорожно подыскивать слова, торопливо смиряя язык невемо чего ради:
А это… Как там твой Василий? Да нормально… что ему сделается… этому флегматику прожженому. Ходит в свой банк. Живешь у него или у мамы? Когда как. Сейчас вообще у подружки большей частью. К сессии вместе готовимся. Ладно. Чао, папка. Заскочу снова на днях…
