У метро мы все-таки обменялись телефонами. Прощаясь, взял ее за руку – для меня это всякий раз пленительное приключение – много, о чем способное поведать: ладонь порой говорит свое, больше, чем язык, и иначе. Дополняя, корректируя или даже вовсе ломая выстроенный до того образ… Здесь, однако, ничего необычного не открылось – ладонь была как ладонь, маленькая, теплая, податливо-расслабленная. Ладонь молодой еще женщины, неспокойной и неприкаянной, потерявшейся в себе и в огромном городе вокруг. Пристроить которую возжелала сердобольная подружка – ради чего и вытянула меня на вечеринку.

Эту-то интригу я давно разгадал. Ибо, хоть и глуп, но не наивен. Не вполне наивен, – так все-таки будет точнее.

Домой к себе я зазвал ее где-то дней через десять. За это время мы виделись дважды: в первый раз гуляли по Александровскому парку, а в подступившие затем выходные Маша позвала нас на спектакль в никому не ведомый театр. Помнится, мы пришли в какой-то полуподвал на Фонтанке, где нам сказали, что спектакля сегодня не состоится – во-первых, театр закрыт пожарной инспекцией, а во-вторых, мы все равно перепутали день и его в любом случае не было б. Не имея, чем себя занять, мы чуток прошвырнулись по набережной, после чего забурились втроем в первый попавшийся бар, где часа два потом сосали мартини под аккомпанемент Машиных веселых россказней об извечных дрязгах в семействе родителей мужа. Я говорил мало, Карина – еще меньше, но как-то, в общем, всякий раз по делу: когда – остроумно, когда – даже трогательно, не побоюсь этого слова.

Затем прошла без малого неделя. Созвонившись в пятницу, я забрал ее после работы (хоть убей, не помню, где именно она в то время перебирала бумажки), посадил в машину и отвез к себе. Если быть до конца честным, мы не договаривались о подобном обороте, но, кажется оба – и я, и она – по-отдельности предполагали, что все сложится именно так. Предполагали и ждали этого. И, конечно же, втайне хотели, чтобы так все и сложилось. В общем, мы не стали насиловать судьбу, и, в сущности, правильно поступили…

Дома мы съели размороженную пиццу под посредственное Sangiovese, поговорили про нечаянное одиночество и непознаваемость другого, затем еще о чем-то, столь же вязком, чреватом намеками и недосказанностью. Потом она вроде заторопилась домой. Уже поздно, надо успеть на метро. Нет, мне никуда не надо с утра, но просто соседи не любят, когда… Ну, хорошо, хорошо, давай посидим еще немножко. Только ты потом проводишь, ладно? Я думал, ты останешься. Нет, не могу. Дела завтра. Какие еще дела в выходной? Ну, дела. Ну, вот ты уйдешь, и я буду один все выходные. Я тоже буду одна все выходные. Так и не уходи. Нет, мне надо. Да ладно, не надо. Ты правда хочешь, чтоб я осталась? Правда хочу, да. Чтоб ты осталась. Ну, давай в следующий раз тогда, хорошо. Нет, давай сейчас, чего там. Оставайся. Что тебе мешает? Ну как я могу… у меня нет здесь зубной щетки. Я не взяла. Плевать. Что плевать? Я дам тебе зубную щетку, у меня есть лишняя зубная щетка. Ну? Ну. (беру ее за руки) Угу? (опускает голову) Угууу… И вообще (я, почти срываясь голосом) мне хочется… вот знаешь, что… вот чтобы ты завтра, к примеру, проснулась, а я тебе кофе вкусный сварил с бутербродами и такой запах чтобы раздавался, да и увидеть твое лицо спросонья… Ты ведь пьешь утром кофе? (не подымая головы кивает) Пью… Ужа-асно…

Потом мы встали возле кровати, я обнял ее, погрузившись ноздрями в ворох волос на макушке, вобрал в себя этот стыдливый запах застигнутой врасплох женщины, и, дождавшись, когда ее руки обретут себя, полусомкнувшись на моей спине, чуть отклонился чтобы расстегнуть блузку.

– У меня там прыщик. Два прыщика. На плече и чуть ниже. Я же не знала и не взяла крем.

Влажные глаза поднялись на меня снизу вверх, растерянно, просяще – подвигнув тут же на серию воробьиных поцелуев: лоб, переносица, мочка уха, губы, снова губы, кончик носа…

– И грудь у меня маленькая, мужчинам такая не нравится..

Я уже снимал с нее бюстгалтер, простой, тряпичный, почти не нужный для этих, и впрямь очень маленьких, практически детских выпуклостей со светло-розовыми опрятными сосочками в окружении таких же скромных и столь же розовых ареол. На правой, с внутренней стороны чуть ниже экватора – трогательная светло-коричневая родинка неправильной овальной формы, из которой торчит несколько жестких полуседых волосков пучком…

Вообще же, я люблю открывать женскую грудь – подобно первому касанию ладони, это действие тоже дает новое узнавание – но теперь больше зрительное, нежели осязательное: грудь – у всех разная, это второе лицо женщины, а соски – ее дополнительные глаза. У этого лица свое собственное выражение и настроение, оно смотрит туда, куда само пожелает, не сообразуясь с глазами на голове, оно не вполне подвластно своему хозяину и порой способно вызывать у него самые разные чувства в свой адрес – я даже знал одну девушку, которую ее грудь раздражала так, как может раздражать только родственник, причем из тех, кого не выбирают – вроде сестры или брата. Впрочем, я опять свернул на лирическую стезю…

Освободившись от одежды, Карина вдруг отстранилась слегка, а затем сама, ничуть мною не понуждаемая и не направляемая, шагнула на кровать с какой-то, чуть приторможенной, грацией решимости – словно бы задумала погрузиться в прохладную воду. Миг спустя она уже лежала на спине, сомкнув ноги и вытянув руки вдоль тела – будто детская кукла в открытой упаковочной коробке.

Торопливо, как мальчишка, скинув все с себя, я поспешил присоединиться – встав над ней на колени, склонился в долгий, затейливый поцелуй, а затем, не отрывая губ полностью, медленно двинулся вниз, через бархатистый холмик подбородка, пульсирующую жилку на горле, обхватив на миг и тут же выпустив конфетную мякоть соска, проскочив дрожащей дорожкой меж детских ребер, дальше, дальше, пока губы не утонули в рыжеватой поросли чуть подвивающихся коротких волосков – и дождавшись когда ноги, покорной стражей подавшись вверх и в стороны, освободят мне путь, проник туда ладонью, почувствовав через мгновение на кончиках пальцев ласковую влажность вульвы.

Потом она приняла меня, откликнувшись в первый момент короткой, еле ощутимой конвульсией и, затем, словно плюшевый медвежонок, послушно обняв руками и ногами – отдавшись моей воле уже насовсем в этом странном плавании через всегдашюю реку ночи.

Лишь утром я сполна насладился разглядыванием. Не обладая стáтью подиумной модели, Карина, однако, исправно возбуждала меня, – и тогда, в первую нашу встречу, и после – причем, возбуждала, если так можно сказать, как раз проявлениями своего телесного несовершенства – если, конечно, принять совершенством общепризнанный глянцево-обложечный идеал, от которого никому ни тепло, ни холодно. Эти чуть более широкие, чем надо плечи, рой блеклых веснушек, начинающийся от шеи и спускающийся до предплечий, ничуть не бразильские, а даже какие-то мальчишеские ягодицы – все это уверенно нажимало каждый раз потайные кнопки моей чувственности, словно бы говоря на чуднóм, застенчивом языке: «гляди же, вот я перед тобою, уж такая как есть, сложена как подобает женщине и сейчас я твоя, полностью твоя – и другой у тебя сейчас нету, но ведь и я могу одарить тебя той сладостью, какую дарят тебе обыкновенно женщины…» И я торопился ответить на это как подобает.

…Надо было встать и сварить кофе. Разомлевшие от утренних ласк, мы, однако, не спешили нарушить горизонтальность наших тел, понимая при этом отчетливо, что дальше станет только хуже – ветреная нега пробуждения, перейдя незримую черту, с неизбежностью обратится вязким болотным безволием, мало, что труднопреодолимым, так еще и способным отравить собою целый день напролет – как, все равно, выпитая спросонья водка.

Так, что – надо было вставать, конечно, мы же вместо этого тешили себя разговорами – как, впрочем, оно и бывает обычно у людей, впервые оказавшихся в постели вместе. Словно бы поглаживали друг друга, продолжая ласкать, теперь уже вот этими откровенными щебетаниями – отрывочными, случайными, никак не собираемыми, подобно детскому паззлу, в единый рисунок, но почему-то все-таки рвущимися на волю, требующими ревниво, чтобы ими делились… сейчас… немедленно…