Надо отвыкать от лирических чувств. Это бестактно – в такое время блистать ими. Самые обыкновенные приличия требуют, самая скромная вежливость предлагает – человеку держать свои сантименты при себе. Куда бы это привело, если бы каждый рылся своими пальцами у другого в сердечной ямке? Слава Богу, мы ещё не настолько бесстыдны, чтобы петь церковные гимны на рыбном рынке.

Это ошибка – верить, что я нахожусь. Просто я вежлив и предупредителен. Все мои усилия уходят на то, чтобы убедить самого себя в реальности собственного существования. Когда коммивояжёр продаёт мне пару подтяжек, он улыбается самодовольно и недвусмысленно. Моя робкая манера речи, мои неуверенные движения уже давно выдали ему, что я «художник», идеалист, нечто призрачно-воздушное. Если же я сяду на стул, а тем более, когда бываю где-то на людях, я сам уже издалека вижу себя – сидит призрак. Любому мало-мальски крепкому и смелому бюргеру я кажусь подозрительным и донельзя податливым. Поэтому я избегаю показываться им на глаза.

Когда-то была в сердце Европы страна, в которой бескорыстной идеологии, казалось, готовилось «уютное местечко». Конец этой мечты не простится Германии. Основательнее всех истреблял идеологии в Германии Бисмарк. В него упираются все обиды. Он нанёс удар по идеологии и в остальном мире.

Разлом [культуры] приобрёл чудовищный размах. И ссылаться на старую идеалистическую Германию тоже больше нельзя, то есть надо остаться совсем без почвы. Ведь набожная, просвещённая протестантизмом Германия времён Реформации и Освободительных войн[122] являет собой авторитет такой силы, что о нём можно сказать – разрушил и смутил Царство антихриста. Вся эта цивилизация была, в конечном счёте, лишь видимостью. Она владела умами академического мира так сильно, что растлила и народные низы; ибо народ тоже проглотил слова Бетмана про «нужду, которая не ведает закона»[123]; да и протестантские пасторы были надёжными защитниками и толкователями этих бесчестных лозунгов.

Я могу помыслить себе время, когда однажды буду искать послушания так же, как сполна вкусил неповиновения: до самого предела. Я уже и самого себя больше не слушаюсь. Всему мало-мальски оправданному, всякому благородному волнению я отказываюсь внимать; настолько недоверчив я стал к собственному происхождению. Подумать только, я готов признаться: я стараюсь отвыкнуть от собственной немецкости. Разве не сидит в каждом из нас прочно казарма, протестантизм, безнравственность, независимо от того, осознаём мы это или нет? И тем глубже, чем меньше мы это осознаём?

Философия, которой генералы пытаются обосновать своё дело, это огрублённое издание Макиавелли. Примечательные вокабулы языка управления и, к сожалению, не только языка управления, восходят к затхлому идеалу Ренессанса: «право сильного», «нужда, которая не подчиняется приказу», «место под солнцем» и тому подобное. Но макиавеллизм обанкротился. Макиавеллистов называют их истинным именем; поминают параграфы законов против них. Макиавеллистские войны в старой Европе больше не удаются. Существует, вопреки всему, народная мораль. Высказывание Фридриха II: «Когда князья хотят войны, они её начинают и призывают старательного учёного-правоведа, который докажет, что это правильно»[124], как раз оно вызывает сейчас решительный отпор.

Каково должно быть у человека на душе, как ему жить, когда он чувствует свою причастность к произошедшему? И неумолимо склоняется к мысли, что он ответственен за все авантюры, весь клубок проблем и преступлений? На чём держаться существу, фантастическое «Я» которого, кажется, только для того и создано, чтобы вобрать в себя и выстрадать все противоречия, всё возмущение этих разобщённых сил? Если язык воистину делает нас королями нашей нации, то без сомнений это мы, поэты и мыслители, виновны в этой кровавой бане и должны искупить свою вину за неё.

Прошло два дня, и мир приобрёл другое лицо. Я живу теперь в переулке Грауэнгассе, и меня зовут Гери[125]. В театре такое называется превращением, перестройкой.

Странная птица, гнездо которой меня приютило, называется «Фламинго». Она со своими растрёпанными крыльями владеет маленькой квартиркой, которая вечерами вновь и вновь преображается. Здесь цветёт египетское волшебство, и сонник лежит на ночных столиках тех, кто днём блуждает с закрытыми глазами.

Снять с себя «Я» как дырявое пальто. То, чего не удержать как следует, надо сбросить с себя. Есть люди, которые абсолютно не переносят отдавать своё «Я». Они мнят, что оно у них только в одном экземпляре. Но у человека много «Я», как у луковицы много шелухи. Одним «Я» больше, одним меньше, не имеет значения. До сердцевины шелухи ещё достаточно. Удивительно видеть, как человек увязает в своих предрассудках. Он переносит горчайшие муки, только чтобы не отдать себя. Нежнейшая, сокровеннейшая суть человека, должно быть, очень чувствительна; но, без сомнения, она и самая чудесная. Немногие приходят к такому взгляду и к этой догадке, потому что опасаются за ранимость своей души. Этот страх перекрывает им благоговение.

Тот философ, который с фонарём искал человека, преуспел в этом куда больше, чем мы нынче[126]. Ему не задули ни его фонарь, ни его собственный свет. Люди обладали забавным благодушием – позволить ему продолжать поиск.

Твёрдо налаженная, убедительная, приличная жизнь в известные времена оказывается под вопросом. Это не ново. Но может дойти до того, что сомнительность считается аттестатом и доказательством честного поведения. Так что лучше эти измерения разделять. Авантюрист – всегда дилетант. Он доверяет случайности и полагается на свои силы. Он ищет не познаний, а подтверждения своего превосходства. Едва встав на ноги, он ставит жизнь на кон, но надеется уйти невредимым. Иное дело с любопытным, с денди. Он тоже ищет опасности, но не шутит с ней. Он воспринимает её как загадку, он хочет в неё проникнуть. То, что ведёт его от одного переживания к другому, не прихоть, а последовательность мысли и логика духовных фактов. Приключения денди записываются на счёт его жизни; переживания авантюриста, напротив, исходят от произвола и записывается на его собственный счёт. Можно также сказать: авантюрист опирается на идеологию случайности, а денди на идеологию судьбы.

Городской житель, хозяин дома, где я живу, мучается желудком, потому что выпил слишком много керосина из бронзовой лампы. Чтобы выдыхать пламя длиной три метра, пришлось пить керосин. Но почему надо было извергать огонь? Ведь он спокойно мог бы предоставить это вулкану Стромболи или ещё какому-то из многочисленных вулканов. Я ходил с ним в аптеку. Он слишком честолюбив. Он хочет иметь дело с ужасным. Охотнейше был бы Иваном Грозным. Страсти людей вовсе не так велики, как нам кажется. Чёрт не так уж крепко вошёл в их плоть и кровь с рождения, как нам видится. В большинстве случаев чёрт «надувается», чтобы внушать ужас. Можно получить репутацию даже сатанизмом. Сатанисты всех времён были не столько злы, сколько честолюбивы.