Есенин лукаво ухмыльнулся.
– Да, хитрость у меня есть. Это верно: хитрости у меня хватит! – и Есенин ещё раз шаловливо и самодовольно улыбнулся, как улыбаются дети, когда у них кто-либо с покорною завистью обнаруживает какую-нибудь тщательно от всех скрываемую дорогую и любимую игрушку.
– Да, хитрость есть, и это неплохо, а насчёт сердца это ты тоже верно сказал. Оно у меня очень болит и очень кричит. Только не по Альфреду Мюссе. Я его не терзаю, – и он болезненно замотал головой. – Оно само терзается. – Он жалобно поник: – Скучно… – и замолчал.
– Но я уважаю себя, кацо, слышишь ты: уважаю, – бросил он, вдруг встрепенувшись. – Почему же ты говоришь мне, что у меня есть поступки, за которые ты меня не уважаешь?
– Ты прости мне, Серёжа, я имел в виду твои отношения к некоторым женщинам. В частности, к твоей последней жене, Софье Андреевне, с которой ты, как говоришь, теперь разошёлся, а во-вторых, если хочешь, к Дункан. Конечно, сердцу в любви не прикажешь, но я помню, когда ты пришёл и сообщил мне о своей женитьбе, то ты сказал тогда этак искренне и восторженно: «Знаешь, я женюсь! Женюсь на Софье Андреевне Сухотиной, внучке Толстого!» Не скажи ты последнего, я бы ничего плохого не подумал бы. А тут я подумал: «Есенин продаёт себя, и за что продаёт?!» А второе – это Дункан.
– Нет, друг, это неверно! – схватился Есенин с болезненной и горячей порывистостью. – Нет, Дункан я любил. И сейчас ещё искренне люблю её. Вот этот шарф, – и он любовно растянул свой красивый шёлковый шарфик, – ведь это её подарок. А как она меня любила! И любит! Ведь стоит мне только поманить её, и она прилетит ко мне сюда, где бы она ни была, и сделает для меня всё, что бы я ни захотел. А Софью Андреевну… Нет, её я не любил. И сейчас с ней окончательно разошёлся. Она жалкая и убогая женщина. Она набитая дура. Она хотела выдвинуться через меня! Подумаешь, внучка! Да и Толстого, кацо, ты знаешь, я никогда не любил и не люблю. А происхождение кружило ее тупую голову. Как же остаться вне литературы? И она охотилась за литераторами. Как-то затащил меня к себе Пильняк, она с ним тогда жила. Тут же я с ней и сошелся. А потом… женился. Опутали они меня. Но она несчастная женщина, глупая и жадная. Ведь у нее ничего не было. Каждую тряпку пришлось ей заводить. Я думал было… но я ошибся и теперь разошёлся с ней окончательно. Но я себя не продавал… А Дункан я любил, горячо любил. Только двух женщин любил я в жизни. Это Зинаида Райх и Дункан. А остальные… Ну, что ж, нужно было удовлетворить потребность, и удовлетворял… Ты, наверное, сидишь и думаешь: Если любил, то почему же разошёлся с теми, любимыми?..»
Я молча кивнул глазами, а он гримасливо склонил голову набок, долил стакан пивом и продолжал:
– В этом-то вся моя трагедия с бабами. Как бы ни клялся я кому-либо в безумной любви, как бы ни уверял в том же сам себя, – всё это, по существу, огромнейшая и роковая ошибка. Есть нечто, что я люблю выше всех женщин, выше любой женщины, и что я ни за какие ласки и ни за какую любовь не променяю. Это искусство. Ты, кацо, хорошо понимаешь это. Давай поэтому выпьем.
Жёлтая прозрачная жидкость жадно ушла в его осипшее белесое горло, увлажнив на мгновенье его тонкие, посиневшие губы.
– Да, кацо, искусство для меня дороже всяких друзей, и жен, и любовниц. Но разве женщины это понимают, разве могут они это понять? Если им скажешь это – трагедия. А другая сделает вид, что поймёт, а сама норовит по-своему. А ведь искусство-то я ни на что и ни на кого не променяю… Вся моя жизнь, кацо, – это борьба за искусство. И в этой борьбе я швыряюсь всем, что обычно другие, а не мы с тобой, считают за самое ценное в жизни. Но никто этого не понимает, кроме нас, и никто не хочет этого признавать. Все хотят, чтобы мы были прилизанными, причёсанными паиньками. Заставили меня написать свою автобиографию. Но разве в ней можно было написать эту правду. Нет, в ней пришлось мне врать, отвратительно врать. К чёрту эту автобиографию. Давай лучше уничтожим её. Скажи Евдокимову, чтобы он её уничтожил. Ведь в ней все ложь, все ложь. Когда я читал твой «Шоколад»…
– А ты таки в самом деле читал его? Когда же? Теперь?
– Нет, я прочёл его ещё тогда, как он вышел впервые в журнале.
– Стало быть, в новой редакции и с новой главой в отдельном издании ты не читал? Жаль. Мне бы хотелось услышать твоё мнение.
– А разве в новом издании есть дополнения? Я не читал, потому что не знал об этом. Ну а вот когда прочёл тогда, я почувствовал, кацо, что ты настоящий художник. Я почувствовал, что много придется тебе испытать через все это мук. Ну а что, разве было не так?.. Я ведь всё знаю… ты не смотри, что я беспартийный. Я всё знаю и все понимаю. И я скажу тебе, не в лесть и не в комплимент: ты дашь русской литературе, ты не пройдёшь в ней бесследно, потому что когда ты пишешь, ты водишь по сердцу. А если б ты знал, какая сволочь другие писатели.
Я не любил и не люблю перемывать косточки другим, потому что люблю людей и умею ценить муки творчества, но Есенин схватил меня за рукав.
– Нет, ты не кривись. Спросил я как-то Пильняка, какого мнения он о твоём «Шоколаде»? – «Разве это литература?» – ответил он брезгливо. – И ты понимаешь, кацо, кто это ответил, это ответил Пильняк, халтурщик, каких не видывал свет. И ты думаешь, он искренне это сказал? Ничего подобного. Его злость взяла, как это – появляется какой-то там Тарасов-Родионов, о вещи которого спорят, шумят, говорят, перед которым он, Пильняк, уходит в тень. И он тебя возненавидел.
– Ты преувеличиваешь, Серёжа. Мы встречаемся с Пильняком и всегда мирно толкуем. И, кроме того, он, во всяком случае, художник…
– Кто художник? Это Пильняк-то?! – и Есенин надвинул шапку на глаза. – Да у него искусство и не ночевало! Он чистейшей воды спекулянт. Ты знаешь, как-то в пьяной компании зашла речь об его творчестве. Это было, когда он ещё бряцал славой. И он встал, понимаешь ли ты, в этакую позу, задрал ногу на стул и заявил: «Искусство у меня вот где, в кулаке зажато. Всё дам, что нужно и что угодно. Лишь гоните монеты. Хотите, полфунта Кремля отпущу?» – Ты понимаешь, кацо, ты вдумайся только: «полфунта Кремля»! Ах, г…о, с… чье, «полфунта Кремля»! – и Есенин с ненавистью ударил о стол дном пивной бутылки.
Я никогда не слыхал до этого от Есенина его отзыва о беллетристах и поэтому воспользовался случаем спросить о том, чьё творчество мне очень понравилось, особенно в «Барсуках» часть Зарядья. Я спросил о Леонове.
– Компилятор. Талантливый и жадный, но компилятор.
Такой отзыв меня не убедил и мне не понравился.
– Но если так отзываться, то выйдет, – сказал я насмешливо, – что, кроме твоего собутыльника, вообще нет беллетристов.
– Э, брось, – отмахнулся Есенин невозмутимо и сдвинул шапку на затылок. – Нет, кацо, есть хорошие беллетристы и кроме тебя, большие художники, пишущие с сердцем. Возьми ты Всеволода Иванова.
– Всеволода Иванова? – протянул я с насмешливым изумлением. – Уж вот действительно. Его «Бронепоезд» – прекраснейшая вещь, но я был иного мнения о сердечности его других вещей.
– Нет, кацо, ты опять ошибаешься. Иванов искреннейший парень. Уж как его жизнь ни мытарила, как ни ломала, – он всегда был и остался настоящим художником. Он редкий человек, который понимает и любит искусство. Остальные все – сволочь, торгаши Кремлём в розницу и злостные лицемерные подсиживатели.
– О, если бы ты понял, как они все мне надоели. Как я рад избавиться от всех них поскорее.
– Милый друг, что ты говоришь? Твои друзья…
– У меня нет друзей. Ты мне должен верить, когда я говорю это тебе, кацо. Этих друзей я ненавижу. Особенно я ненавижу Анну Абрамовну. Набитая дура, подлица и попросту п… да. Конечно, у меня с ней ничего не было и быть ничего не могло. Но если бы ты знал, сколько зла она мне сделала, потому что она – дура. – И замолчал, очевидно, не желая что-то договаривать.
Я передернул плечами. Я не был поклонником добродетелей А. А., но мне казалось определенно, что А. А. его очень любила как мать и самоотверженно всегда нянчилась с его пьяными и хулиганскими причудами. Поэтому мне было неприятно поддерживать этот разговор, полный неблагодарности, но Есенин упрямо повторил по ее адресу циничное ругательство, настойчиво и злобно.
