– Не понимаю, что вы имеете в виду конкретно? – Есенин пытался разыгрывать простака.

– Я должен вас предупредить, Сергей Александрович, что вашей безопасности ничто и никто не угрожает. В особенности если вы последуете моему совету. Мы не расстреливаем преступников, гораздо более опасных, чем вы. Наша задача – не карать, а исправлять…

Есенин сидел в мягком кресле, курил папиросу и думал о том, что это дипломатическое вступление ничего хорошего не предвещает. Следователь просто его обрабатывает. А это может означать только одно: на базе бесспорной и известной ГПУ и без него, Есенина, фактической стороны «дела» гражданина Есенина тот пытается создать какую-то «надстройку», раздуть «дело» и впутать в него кого-то ещё. Кого именно, ещё пока неизвестно.

– …Вы, как разумный человек, понимаете, что ход вашего «дела» зависит прежде всего от вас самих. Следовательно, от вас зависят и судьбы ваших родных: родственников в Москве – детей, жён… Поверьте мне, что я не только следователь, но и человек.

«Ну-ну, – подумал Есенин. – Не ГПУ, а какая-то заутренняя служба в церкви».

– Скажите, пожалуйста, товарищ следователь, вот вы говорите, что не считаете меня опасным преступником. К чему же тогда такой, скажем, расточительный способ ареста? Отдельный вагон, вооружённые люди…

– Ну, знаете, вы не опасны с точки зрения советской власти.

Васильев посмотрел на Есенина в упор, как бы ставя этим взглядом точку над каким-то не высказанным «i».

Есенин понимал, что это значило: или вы подпишете всё, что вам будет приказано, или…

– Мне кажется, товарищ Васильев, что всё совершенно ясно, и мне только остаётся письменно подтвердить то, что вы и так знаете.

– А откуда вам известно, что именно мы знаем?

– Помилуйте, у вас есть товарищ Эрлих.

При фамилии Эрлих Васильев слегка улыбнулся.

– У нас есть ещё показания писателя Тарасова-Родионова. Вы знаете, что я имею в виду. Телеграмму. Где вы прячете депешу?

– Я всё придумал. Нет никакой телеграммы.

– Перестаньте лгать, гражданин Есенин! – с неожиданной злобой бросил следователь. – Вы дадите адрес, где она спрятана? Иначе будет хуже. Кстати, у нас есть ещё и своя история – по линии шпионажа в пользу Англии. Так вы и бежать собираетесь. Побег за рубеж. Это уже посерьёзнее.

– Ага, так вы мне ещё и вредительство припишете?

– Послушайте, – Васильев усмехнулся, – следствие веду я, а не вы.

– Понимаю. Впрочем, для меня дело так же ясно, как и для вас.

– А мне не всё ясно. Как, например, вы достали оружие, а документов нет?

Есенин объяснил: пистолет он привёз из-за границы. Из США.

Следователь явно разочарован. Он ждал чего-то более сложного, откуда можно было бы вытянуть каких-нибудь соучастников, разыскать какие-нибудь «нити» и вообще – развести.

– Вот что я вам предложу, – проговорил наконец Васильев. – Я отдам распоряжение доставить в вашу камеру бумагу и прочее, и вы сами изложите все показания, не скрывая решительно ничего. Ещё раз напоминаю вам, что от вашей откровенности зависит всё. Так что и в ваших, и в моих интересах покончить со всей этой канителью как можно скорее.

Есенин понял его намёк, кивнул.

– Уверяю вас, Сергей Александрович, что ничем особенно страшным история ваша закончиться не может… Ну, до свидания, – откланялся он.

Есенин поднялся со своего кресла и приметил рядом с креслом Васильева выдвинутую из письменного стола доску, на которой красовался крупнокалиберный кольт со взведённым курком. Товарищ следователь был готов к менее дружественному финалу беседы с поэтом.

Порядочность – качество, приятное даже в примитивном палаче. Конечно, утешительно и то, что Есенину не тыкали в нос кольтом, не инсценировали расстрела. Но кто знает, что его ждало впереди, тем более, что предварительный допрос не дал решительно ничего нового. Никаким обещаниям товарища Васильева Есенин, конечно же, не верил, как не верил и его оптимизму, дескать, впереди всё прекрасно и удивительно хорошо.

Есенин наскоро набросал свои показания и ждал очередного вызова, чтобы узнать, где окончится следствие как таковое и где начнутся попытки выжать из него детективное «произведение».

Есенинские показания забрал коридорный надзиратель и, вероятно, отнёс Васильеву. Его вызвали на допрос. Васильев был таким же вежливым, как и в первый раз, но на лице его блуждало разочарование.

– Должен вам сказать, Сергей Александрович, что ваша писанина никуда не годится. Это всё мы и без вас знаем. Ваша попытка побега за границу нас мало интересовала. Для нас важен был ваш шпионаж.

Васильев бросил эту тираду, как будто выстрелил из пушки тяжёлыми снарядами, которые должны были снести Есенина с ног и вывести его из равновесия. Но Есенин остался равнодушным. Вопросительно и молча поглядывал он на Васильева. Васильев пронзал его ответным взглядом. Техническая часть этой процедуры ему явственно не удавалась. Есенин выкурил васильевскую папироску и ждал…

– Основы вашей «работы» нам достаточно полно известны, и с вашей стороны, Сергей Александрович, было бы даже, так сказать… неумно эту работу отрицать. Но целый ряд отдельных моментов нам неясен. Вы должны нам их «разжевать».

– К сожалению, ничем вам помочь не могу.

– Значит, вы собираетесь отрицать вашу шпионскую «работу» против советской власти?

– Самым категорическим образом. И преимущественно потому, что такой работы и в природе не существовало.

– Позвольте, Сергей Александрович. У нас есть наши агентурные данные, у нас есть копии вашей переписки. У нас есть показания круга ваших друзей, которые во всём сознались…

Но скоро с Есениным стали обращаться не так политкорректно, как до этого. Тот же самый Васильев, который был сама доброта, принялся неожиданно «крыть» его матом, оглушительно стучать кулаком по столу, тыкать ему в нос кольтом и грозил «пристрелить, как дохлую собаку».

Его «агентурные данные» не стоили и полушки; слежка за Есениным, как оказалось, была постоянной, но ничего путного выследить так и не удалось; переписка перлюстрировалась вся, но и из неё Васильев ухитрился выкопать только факты, разбивающие его собственную теорию. Оставалась одна эта теория или, точнее, скелет «произведения», который Есенин должен был облечь плотью и кровью и скрепить всю эту чепуху своей подписью, и тогда на руках у Васильева оказалось бы настоящее «дело», на котором, может быть, можно было бы сделать карьеру и в котором увязло бы около десятка решительно ни в чём не повинных людей.

Как-никак, знакомства с иностранцами у Есенина были – та же экс-жена Айседора Дункан. Связь с заграницей была. Всё это само по себе уже достаточно предосудительно с советской точки зрения, ибо не только заграницу, но и каждого отдельного иностранца советская власть стремилась отгородить стеной от зрелища советской действительности, а советского человека – от буржуазных соблазнов.

Непонятно, как именно конструировался эскизный план этого «произведения» в недрах ГПУ. В одну нелепую кучу были свалены и Айседора Дункан, и полуторагодовой его вояж с женой в Европу и США, встречи с эмигрантами из России и несколькими знакомыми журналистами, а также поездки поэта по СССР. Здесь не было никакой логической или хронологической увязки. Каждая «улика» вопиюще противоречила другой, и ничего не стоило доказать полную логическую бессмыслицу состряпанного в ГПУ «произведения», так называемого «Дела Есенина».

Итак, что поэт имел в «сухом остатке»?

Скорее всего, это было варево, несъедобное даже для неприхотливого желудка ГПУ. Но если бы Есенин указал Васильеву на самые вопиющие несообразности, устранил бы их, то в коллегию ГПУ пошел бы обвинительный акт, не лишённый хоть некоторой, самой отдалённой, доли правдоподобия. Этого правдоподобия было бы достаточно для создания другого «настоящего дела» и для ареста новых «шпионов».

И Есенин очень просто признался Васильеву, что тот – по его же словам – человек разумный, а поэтому и не поверил ни в его обещания, ни в его угрозы, что вся эта детективщина со шпионами – несусветный вздор, и что вообще никаких показаний на эту тему он подписывать не будет.