Боясь вспугнуть эту тишину, я не стал подъезжать прямо к коттеджу, а припарковал машину в двухстах метрах от него, под деревом, в тени густой золотой кроны, и пошёл дальше пешком. Солнечный свет растопил и растворил все мои боли. Вот и коттедж. Я улыбнулся, как уставший странник в конце долгого пути. Я вспомнил восхитительный сладкий чай; мне уже чудился его приятный аромат. Я постучал в дверь. Никто не открыл. Снова постучал. Тишина. Даже птичье пение умолкло.

Меня охватила паника. «Где он? Что с ним?» Я заметался вокруг, оглядывая дорожку перед входом, поляну, деревья. Всё выглядело необитаемым. Я обошёл вокруг дома, но не обнаружил никаких признаков жизни. Тогда я заглянул в окно кухни. Идеально чисто и пусто; на столе только стакан и розовая губка для мытья посуды, абсолютно сухая. Остальные окна были занавешены. Я снова подошёл к входной двери. Воздух был напоён зноем, солнце, еще несколько минут назад такое ласковое, безжалостно палило.

И вдруг что-то грохнуло внутри дома, лязгнули запоры, дверь приоткрылась. Передо мной стояла миловидная хрупкая женщина и молча смотрела на меня.

– Можно Эдуарда Александровича? – спросил я.

– К сожалению, он ушёл 13 августа. Уже сороковины отметили.

– Ох, извините за бестактность! – ляпнул я. – Соболезную. И откланиваюсь.

– Войдите в дом, чайку отведайте. Помяните раба Божьего…

Я подчинился. Вошёл внутрь. В доме было прохладно и чуточку сыро. На полу валялось несколько нераспечатанных писем. Я поднял их: одно – из Германии, конверт – из ЮАР, с официальной печатью, три открытки и журнал «GEO». Я положил всё это на узкий столик и прошёл в гостиную. Вся мебель была покрыта белой тканью и окутана тайной, словно восточная женщина в длинных, до земли, одеждах. Свет, просочившийся сквозь яркие маслиновые шторы, окрасил убранство комнаты бледно-золотым цветом, и у меня перехватило дыхание от этой застывшей во времени красоты. Я подошел к столику, где лежали конверты, несколько чистых листов бумаги и ручка, и обнаружил там белую карточку в чёрной рамке. На ней витиеватой русской вязью было выведено: «Нашего дорогого друга Эдуарда Александровича Хлысталова больше нет с нами. Господь призвал его к себе 13 августа. Да упокоится душа его с миром».

Вот и всё. Конец бесконечной истории. Эдуард Хлысталов ушёл от нас, живущих на Земле. А с ним ушла моя надежда преодолеть наваждение Есенина. Я сжал карточку в руке и безотчётно принялся тереть большим пальцем наклонные чёрные буквы, словно пытаясь уничтожить смысл написанного. В моё тело, внезапно ставшее пустым, ворвался холодный ветер. На глазах выступили слезы. Куда же теперь идти?

Я посмотрел влево. Прямо передо мной была книжная полка, на которой стояли книги всех мыслимых и немыслимых форматов и размеров.

У самого края полки располагались большие роскошные подарочные альбомы. Я увидел издание, выпущенное в Москве, «Энциклопедия Есенина. Альбом».

Произнеся последние слова вслух, я вспомнил открытку Эдуарда Хлысталова: «Вам ничего не говорит фамилия скульптора И. С. Золотаревского[11]?..» С надеждой, вспыхнувшей заново, я открыл тяжёлый фолиант. Чёрно-белые фотографии колоссальных статуй: воители на конях; величественная женщина с копьём, удушаемая огромными змеями; умирающий кентавр; обнажённый Геракл, натягивающий тетиву лука…

Далее – Адам: прекрасное мужественное тело, охваченное желанием, и стыдливо склонённая голова. Никогда прежде я не видел ничего подобного. Гений скульптора, сплавленный со страстью, приковывал мой взгляд к каждой странице. Я видел головы и торсы, искажённые в диком порыве, но выполненные с величайшей точностью.

Я почувствовал, что Золотаревский, как и Есенин, стал полем битвы двух сил, одна из которых была безудержным желанием самовыражения, а другая – стремящимися укротить её жёсткими рамками классического стиля. Жертвы этой битвы буквально кричали с каждой страницы альбома; казалось, Золотаревский успевал обуздать яростную творческую стихию и запереть её в камень или бронзу ровно за миг до того, как одна из противоборствующих сил окончательно погубит другую…

Я засмотрелся на торс обнажённого воина: меч занесён над головой, левая рука взмыла вверх, могучие пальцы угрожающе растопырены, черты лица искажены яростью, рот растянут воинственным кличем… Были там и женские фи гуры: статная пышногрудая Пенелопа, печально склонившая милую головку в ожидании Одиссея.

Наконец я наткнулся на то, что искал.

На странице 154 царствовала голова Есенина. Но это был не Есенин из подарочного издания «Энциклопедии»; не конфетно-приторный Сергей Есенин с Айседорой Дункан в Америке – этакая смесь из Джимми Стюарта и Роберта де Ниро девятнадцатого века; не Есенин из кинематографического романа В. Безрукова.

На меня смотрел душевно уставший и даже беспомощный Есенин в период его метаний из Москвы в Ленинград и обратно. Его васильково-синие глаза лучились жизненной энергией, и создавалось ощущение, что им, глазам, не было дела до его осунувшегося лица, сгорбленной фигуры – того человека или того вместилища его души, в коем она обитала. Только золотые его вьющиеся волосы были разбросаны в творческом беспорядке, тонкие губы упрямо сжаты, голова слегка наклонена вперед.

Я перевернул страницу и опять оказался лицом к лицу со свитой Есенина – поэтами-имажинистами Мариенгофом, Городецким, Павлом Васильевым, его любимым Клюевым. Каждый из них являл собой некую непроизвольную карикатуру на великого поэта Руси Советской.

Неподалёку на полке я обнаружил ещё один русский альбом, называвшийся просто – «Русский поэт Сергей Есенин».

Обложку украшал бронзовый Геракл. Перелистнув титульный лист, я увидел фотографию самого скульптора И. С. Золотаревского, который был заметно похож на Есенина! На следующей странице помещалась цитата великих – очень простая, но меткая: «Быть – прекрасно; но сколь удивительнее – становиться».

И я тут же решил: нужно срочно отправляться туда, к Есенину, в Питер.

Я бережно расставил книги по местам. Я боялся, что мое рысканье в библиотеке может нарушить святость этой «золотой» комнаты Хлысталова. Его комнаты, комнаты, которая с того момента, как я впервые переступил её порог много дней – или веков! – назад, полностью и навсегда изменила мою жизнь. Знал ли Эдуард Хлысталов, что я приду сюда, вторгнусь в его загадочный и непростой мир, стану трогать его вещи, оплетаемый по рукам и ногам виртуальной паутиной, имя которой – Есенин; паутиной, которую он сам, со всей своей красотой и силой, сплёл для меня? Я чувствовал присутствие Эдуарда Хлысталова. Словно лукавый дух, который украдкой следит за тобой, еле сдерживаясь, чтобы не окатить всполохами раскатистого мужского смеха.

Эдуард Хлысталов тоже любил Есенина, а тот его также преследовал. Он тоже стремился освободиться от власти, которую сконцентрировала в себе рукопись, а также документы и бумаги. Я подумал: «Принесла ли Хлысталову смерть желанную свободу?» Но тут же решил, что над силами Бога, дьявола и творчества смерть не властна. Я вернулся мыслями в тот день, когда Эдуард Хлысталов настоял, чтобы я взял рукопись. Неужели я годился для исполнения просьбы этого прекрасного мужчины, я – самый недостойный из рыцарей? Ну не смешно ли? И я расхохотался. Смех отразился от стен «золотой» комнаты, а воздух задрожал, искрясь, словно отзываясь радостью самого Хлысталова, ставшего призраком. Да, хозяин покинул дом, но радость его по-прежнему жила в этих стенах.

Серебристый свет потускнел. На маленький коттедж, примостившийся у края берёзовой рощи, опускался вечер. Я почувствовал, что хочу есть.

В дверь постучали. И тут же на пороге появилась миловидная женщина – жена, а теперь – вдова Эдуарда Александровича, кротко проговорив:

– Прошу к столу. Отужинайте, пожалуйста.

Я кивнул и пошёл вслед за ней.

Женщина накрыла на стол – всё в русском стиле: ароматный чай в заварочном чайнике, крендельки, баранки. В чугунке – рассыпчатая картошка, на тарелках – хрусткие нежинские огурчики, маринованные опята, селёдочка с луком.