Далее. Нашлось достаточное число высокопоставленных лиц, разглядевших в «Стране негодяев» контрреволюционное, безусловно, опасное произведение. Если уж мнение друзей создавало у них впечатление чего-то истинно неповторимого и единственного в своём роде (а Есенин был убежден в этом), то можно себе представить мнение иерархов Кремля и мощного аппарата дозора (ОГПУ-НКВД). Кстати, когда говорят о безграничной власти Сталина, то проявляют полное непонимание природы власти как таковой в данной исторической ситуации. О подобном парадоксе власти прекрасно сказал долго живший в России дипломат и философ Жозеф де Местр: «Ничем нельзя исправить странную привычку большинства обыкновенных людей судить о могуществе государей по тому, что они могут делать, тогда как его нужно оценивать по тому, что они не могут делать». Мысль об исторической слепоте и ограниченности любой власти развита в «Стране негодяев».
Агентура ОГПУ работала тогда мобильно, масштабно и на высоком уровне. Кто знает, кому ещё, кроме литератора Тарасова-Радионова А. И.[8], сообщил Есенин о существовании подлинника этой злосчастной телеграммы Каменева в адрес Михаила Романова, отказавшегося от престолонаследия.
Тот же «коллективный Сальери», видимо, был регулярно информирован о каждом шаге или произведении поэта, его смелых высказываниях, резком неприятии вмешательства идеологических установок в литературу – это в общем, и о поэме «Страна негодяев» – в частности.
Для очень верующего в коммунистические догмы, очень патриотичного, но в творческом плане чудовищно эгоцентричного «коллективного Сальери» в созидательной работе над «Страной негодяев» или «Чёрным человеком» возрождался тот противник, имя которого прежде едва ли было достойно серьёзного упоминания в их окружении. Есенин однозначно встал у них на пути! Такое видение ситуации могло объединить «коллективного Сальери» и большинство высокого партийного руководства, вернее – его оппозиции.
Они испугались, что выход на арену такого единственного в своём роде, великого поэта и драматурга, как Есенин, отодвинет новоявленных поэтов в тень, и поэтому они всячески препятствовали его продвижению.
Эта борьба развернулась на конкретном политическом фоне, который не могли не учитывать ни «коллективный Сальери», ни идеологическая инквизиция высших иерархов партийной оппозиции. Борьба за власть на всех фронтах в то время была на повестке дня. И прецедент с телеграммой, и поездка в Ленинград были тождественны самоубийству поэта.
И, наконец, в-четвёртых. Не исключено и то, что Есенин через Ленинград собирался эмигрировать в Европу. Вспомним и то, что, оставляя Москву, Есенин простился со всеми родными и близкими ему людьми, а Софье Толстой написал: «Уезжаю. Переведи квартиру на себя, чтобы лишнего не платить». Человек, решивший переселиться всего-навсего в другой город, так бы не «сжигал мосты». Это ещё раз красноречиво подсказывало: явно намеченный им нелегальный маршрут был заграничным. Однако, несмотря на то, что Есенин – вопреки логике развития дальнейших событий – приехал в Ленинград с несколькими чемоданами собственного архива, окрылённый новыми творческими планами, он вдруг «покончил жизнь» самоубийством в номере 5 гостиницы «Англетер» (это однозначно подтверждают документы – акты, показания понятых). Когда полковник МВД Э. Хлысталов скрупулёзно расследовал «Дело Есенина», то его не покидало ощущение, что «суицид» поэта был, по всей видимости, на совести сотрудников ГПУ.
Но зачем? Вот в чём вопрос. Неужели Есенин представлял опасность для Страны Советов своими произведениями или бунтарским складом характера? С первого взгляда – ни малейшей! Хотя, если приглядеться пристальнее, то поэт был куда опаснее с точки зрения брожения умов для молодёжи СССР, для новой модели социалистического государства. Может быть, спецслужбы опасались, что Есенин эмигрирует? Действительно, если бы в канун индустриализации страны популярный русский поэт уехал в Англию или в США, для репутации Советского Союза это стало бы болезненным ударом. Действительно, к тому времени Есенин не раз проговаривал в письмах и вслух о том, что в атмосфере приоритета идеологических установок ему сложно творить, да и нужны ли советскому человеку его стихи, поэмы?
О сотрудниках ГПУ мы ещё поговорим, а сейчас вернёмся к последним дням и часам жизни поэта.
Есть что-то странное во всей истории, рассказанной мнимыми друзьями и лжесвидетелями Сергея Александровича Есенина – поэтами, журналистами – о тех четырёх днях, якобы приведших Есенина к суициду. Получается абсурд: поэт рвался в Ленинград, полный творческих и жизненных планов, только для того, чтобы повеситься в гостинице «Англетер».
Казалось бы, при чём здесь смерть Есенина, если бы не тот факт, что в эти высокопоставленные круги был вхож и «коллективный Сальери». И очевидно, что имя русского поэта не раз звучало и в кремлёвских, и в питерских коридорах власти.
Сам «коллективный Сальери» относился к коммунистическим «деспотам и интриганам» с неизменным раболепием, подчёркивая при этом свой большевистский патриотизм. С другой стороны, и Есенин был не без слабостей и не всегда демонстрировал коллегам добрые чувства. Только так следует объяснить вражду, скажем, каждого члена пресловутого «коллективного Сальери», скрытую за чрезвычайной любезностью к Есенину, не считая многочисленных посредственностей, непримиримо ненавидящих великого писателя. Действительно, его острый язык был известен многим, и кое-кто полагал, будто Есенин был социально прогрессивным человеком, бросившим перчатку автократии.
Кроме того, ни одно из творений Есенина не вызвало такой бури мнений относительно вопроса о его сути, как поэма «Чёрный человек». Вся история возникновения этой маленькой поэмы, написанной в последний год жизни – 1925-й, где поэт беседует с таинственным чёрным человеком, создававшейся в предчувствии смерти, – вся эта история уже сама по себе обнаруживает не только необычные, но и неподдающиеся проверке подробности и запечатлелась в сознании потомков как отчётливая реальность только благодаря пресловутому чёрному посланцу.
Через четыре года есенинская тема, можно сказать, сошла на нет. Но что-то заставило суетиться и Эрлиха, принявшегося за мемуары о Есенине. Дело в том, что книжка понадобилась автору в качестве оправдания. Обратим внимание, в конце 1929 года Эрлих собирался встретить Новый год с родителями в Ульяновске и писал матери: «В феврале выходит отдельной книжкой „Софья Перовская”, в апреле – книга о Есенине»; в том же письме (без даты): «…сдам книгу о Есенине и буду ждать корректуры».
Все эти выкладки убеждают: Эрлиха подхлестнул к мемуарам расстрел троцкиста Якова Блюмкина (3 ноября 1929 года).
Видно, он лихорадочно создавал «Право на песнь», стремясь в брошюрке отмыться от есенинской крови.
Воспоминания пропитаны ядом плохо скрытой ненависти автора к Есенину и заметным пиететом к Троцкому (в заголовке книги использовано его выражение из статьи в «Правде»). В то время как последний подвергался в СССР анафеме, Эрлих – и тут оставался подлецом! – сделал его любимцем поэта, то есть превратил Есенина… в троцкиста.
Эрлих выполнял в «Праве на песнь» две сверхзадачи – отвести от себя и от Троцкого любые возможные подозрения.
Эрлих приписал Есенину чуть ли не любовь ко Льву Давидовичу, что легко опровергается. Вот, например, публикация из берлинской эмигрантской газеты «Руль» (1923 года, 21 февраля) об известном конфликте поэта в США, в доме переводчика Мани-Лейба (М. Л. Брагинского). После чтения острых для публики мест из «Страны негодяев» гостя связали и бросились избивать. Он отчаянно сопротивлялся, писала газета, и «…стал… проклинать Троцкого». Эту сцену видел бывший эсер и знакомый Есенина по сотрудничеству в петроградских газетах «Дело народа» и «Знамя труда» Вениамин Левин, человек большого такта, готовый тогда, по его словам, «с документом в руках» опровергнуть «этот просто невежественный выпад» против поэта. Троцкий, конечно, скоро узнал о случившемся, а в декабре 1925 года наверняка вспомнил об этом эпизоде.
