– Давно?

– Уже какое-то время.

Я вижу, как в одном из окон отодвигается занавеска и появляется лицо Жоэль.

– А где ты живешь?

– Там же, где мой врачебный кабинет.

– Нам нужно поговорить. Всем троим.

– И что это изменит?

– Нас.

Он выбрасывает окурок в окно и снова заводит двигатель.

– Разве тебе не любопытно? Узнать, что она знает о нем?

– Не хочу о нем говорить. Он того не стоит.

– Тогда поговорим о нас.

Он смотрит на меня и… ничего не говорит.

– Где ты родился? Кто твоя мать?

– Это уже другая история. Buona notte [18], Нина.

– Мы отсюда не уедем, – объявляю я, вылезаю и хлопаю дверцей сильнее, чем намеревалась.

Иду к воротам. Слышу, как позади меня он выходит из машины.

– Нина!

Я поворачиваюсь. Он смотрит с вызовом. Ни следа угрюмости. Теперь он рад принять бой. Я с облегчением иду к нему. Только если мы начнем говорить друг с другом, только тогда сможем из всего этого выпутаться.

– Зайдешь?

– Скажи ей, чтобы она убралась из дома.

Меня пугает его суровость.

– Вот сам и скажи.

– Нет. Она обвинила меня в убийстве.

– Но как мы можем знать правду, когда ты ничего не рассказываешь?

Он зажигает новую сигарету. Я трактую его молчание как очко в мою пользу.

– Мориц пустил себе пулю, которую заслужил.

– Что ты имеешь в виду?

– О грехах умерших говорить не следует. Allah yirhamou [19]. – Его голос звучит мягко, но лицо по-прежнему сурово. – Ты родилась в Германии. Тебе повезло. Ты не имеешь к этому никакого отношения.

– О чем ты? Мориц вовсе не… наоборот. Он рисковал жизнью на войне, чтобы спасти другого человека.

– Откуда ты это знаешь? Ты никогда с ним не встречалась.

– Мне рассказала про него Жоэль.

– Откуда ты знаешь, что это правда?

– У нее нет причин лгать мне.

– Он лгал нам! Он! Твоей матери! Моей матери! Откуда вы знаете, что он сказал правду ее матери?

Он по-прежнему избегает называть Жоэль по имени. Меня это раздражает. Но он прав. Три жизни, три жены, три ребенка. Кем на самом деле был этот человек? Я всегда полагала, что по сути своей мой дед остался тем же человеком, кто покинул Германию. А тогда ему еще не нужно было лгать. Как наивно с моей стороны. Если я оглянусь на собственную жизнь – то я сейчас совсем не та, кем была в восемнадцать лет. Даже если я могла бы вернуться в жизнь той девушки, я бы этого не хотела. Я не хочу быть даже той, кем была год назад. Но если у меня есть право на такое развитие, то почему же я полагаю, будто другие никогда не меняются? Это похоже на эгоистичную претензию на постоянство в отношениях с другим человеком, но это не любовь. Желание комфортности. Возможно, ты при этом вредишь не только человеку, запирая его в своем воображении, но и самому себе. Потому что новая любовь – это не просто увлекательное открытие другого, но и возможность по-новому открыть себя. Какую-то новую часть своей души, ждущую, когда ее разбудит именно и только этот человек, тот, кто сможет ее распознать. Мы проживаем лишь малую часть заложенных в нас возможностей. Внезапно я завидую Морицу не только из-за стран и культур, которые он повидал, но и из-за полноценной жизни, которую он прожил. Она охватывала противоположные берега Средиземного моря и крайние пределы его «я». Растерянно смотрю на Элиаса, и впервые он тоже кажется мне растерянным. Ему тоже не хватает части Морица.

– Пойдем выпьем? – Его голос вдруг звучит гораздо теплее.

– В доме?

– Нет. На пляже есть бар.

– А Жоэль?

Он не отвечает, даже не качает головой. Дом молчит под шелестом пальм. Жоэль не видно. Если бы я заподозрила, что Элиас так проверяет меня, я настояла бы на разговоре втроем. Но я чувствую, что он еще не готов открыться перед ней.

– Ладно, один стаканчик, и потом я иду к Жоэль.

До пляжа несколько минут ходу. Если Мориц ходил гулять к морю, то наверняка шел по этой же узкой дорожке. На набережной, где заканчивается асфальт и начинается песок, стоит небольшой пляжный бар. Крытая терраса с видом на залив, пластиковые стулья, барная стойка.

Гирлянда разноцветных лампочек колышется на ветру, из динамиков монотонно журчит что-то электронное. Молодые люди с аперитивом, никаких туристов, шик обыденности, влюбленные пары. Официант приветствует Элиаса на удивление теплыми объятиями.

– Элиас! Как ты? Мои искренние соболезнования.

Подходит и второй официант с соболезнованиями. Видимо, они очень хорошо относились к Морицу. Я представляю, как Элиас с отцом сидят за одним из этих столиков, на заднем плане – море. Но на этой картине не хватает одного человека – его матери.

Официанту, своему другу, amico, он представляет меня как подругу, una amica. Без имени, без эмоций. Я не принимаю это близко к сердцу; да я и рада, что официанты не будут считать меня родственницей. Иначе пришлось бы объяснять историю, которую я не могу объяснить. Элиас выбирает столик на самом краю, пусть немного ветрено, зато не на виду. Я заказываю джин с тоником. Он просит «негрони» и спрашивает прямо, не тратя времени на пустую болтовню:

– Что она тебе рассказала?

– Почему ты никогда не называешь свою сестру по имени?

Он молчит. И я рассказываю, стараясь ничего не упустить, о человеке, который ушел на войну Морицем, а вышел из нее Морисом, но лишь затем, чтобы вскоре попасть на следующую войну. Рассказываю о моей берлинской бабушке, которая забеременела, а он об этом и не узнал, и которая никогда больше его не видела. Рассказываю о Жоэль в Лагере номер 60 и в доме на улице Яффо. Когда я заканчиваю, Элиас смотрит на меня скептически, как бы спрашивая: и это все?

– Что было дальше, я не знаю. Можем спросить у нее.

– Хорошая история, – сухо говорит он.

– Ты не веришь?

– А ты ей веришь?

– Да. Зачем Жоэль лгать?

– Мориц однажды сказал: чтобы исказить правду, необязательно лгать. Достаточно опустить часть. Он научился этому у нацистов.

Он называет его Мориц. Не папа.

– Где он познакомился с твоей мамой? – спрашиваю я.

Он зажигает сигарету.

– Расскажи мне лучше о твоей маме.

Я чувствую какое-то внутреннее сопротивление, словно маму защищает стена моей преданности. Хотя это нелогично – он же мамин брат и имеет право узнать о ней. Но потом понимаю причину моего нежелания говорить. Он просто допрашивает меня, чтобы отвлечь. Чтобы не раскрывать ничего о себе.

– Твоя очередь, – отвечаю я, удивляясь собственной наглости. – Расскажи о твоей матери.

Элиас смотрит на меня такими глазами, словно я требую, чтобы он положил руку на горячую плиту. Он молчит, упрямо и задумчиво. Интересно, из чего сложена его защитная стена. Из тех же камней, что и моя? Преданность. Честь семьи. И кое-что, что должно остаться в тайне.

– Ты сказал, она из Яффы.

Он не говорит ни да ни нет. Только внимательно смотрит на меня. Как будто я должна вначале заслужить его доверие.

– Как ее зовут?

– Амаль.

По тому, как он произносит ее имя, с горечью и нежностью, я чувствую, что она – ключ ко всему. К тому, что произошло между ним и Морицем.

– Расскажи мне о ней. Пожалуйста.

Амаль было шесть лет, когда она в последний раз видела родной город. Стояла ясная ночь, это был май 1948-го, примерно в это же время Морис поселился на улице Яффо, в какой-то сотне километров. С борта лодочки, отплывающей из гавани Яффы, силуэты церковных башен и минаретов вдруг показались маленькими и хрупкими. Не осталось почти ни одного освещенного окна, кое-где полыхали костры, а над умирающим городом летела падающая звезда. Амаль вспомнила, как прошлым летом она спала на крыше дома с Ривкой, своей подружкой-еврейкой, и братьями Амаль. Звездное небо, казалось, склонилось над ними, словно защитный купол, а они считали падающие звезды. Загадай желание, сказала Ривка, но никому не говори, иначе оно не сбудется. Но Башар, ее старший брат, разрушил чары, объяснив, что падающие звезды на самом деле – это валуны, летящие сквозь пространство и вспыхивающие в последний раз, перед тем как сгореть. А теперь Амаль видела те же звезды, что и тогда, но под ее ногами больше не было твердой земли. От угольно-черного моря ее отделяли только деревянные доски рыбацкой лодки. Внутри, крепко прижавшись друг к другу, сидели люди, которых было слишком много для этой лодки, а волны жадно бились о борт. Ноги Амаль насквозь промокли, и она дрожала от страха. Сильные мужчины рыдали, а у женщин уже не было сил успокаивать плачущих детей. Здесь, в море, было прохладно. Что сейчас делает Ривка, гадала она, спит ли она у себя дома или думает о своей арабской подруге? Может, тель-авивские гранаты попадают и в Неве-Цедек, в еврейский квартал около цитрусовых рощ? Отцы Амаль и Ривки, Жорж Бишара и Аврам Леллуш, владели землей в окрестностях Яффы, где росли лучшие в стране апельсины и лимоны. Во время сбора урожая девочки убегали в рощи и выбирали из корзин самые большие апельсины. Потом, сидя на прохладной земле, аккуратно вынимали мякоть, а в апельсиновой кожуре вырезали отверстия, чтобы сделать фонарики. Еще прошлым летом они танцевали вместе на свадьбе под андалузские песни, которые пели их отцы, несколько фальшивя, зато с большим чувством. Амаль вспомнила, что на отце тогда был тот же английский костюм и соломенная шляпа, что и сейчас, а на маме – белое летнее платье, в котором она выглядела как кинозвезда. Когда они поспешно покидали дом сегодня утром, платье осталось висеть в шкафу вместе со всей остальной одеждой; они взяли лишь два чемодана. И сумку, полную апельсинов.