Амаль была симпатичной, с правильными чертами лица и внимательными карими глазами. Даже в детском возрасте в ее обаянии было что-то взрослое, тихая смышленость, которая мгновенно уступала место страстности, едва она слышала музыку. Больше всего на свете она любила танцевать на бесконечных летних свадьбах. Ее родители не запрещали этого, они даже гордились своей девочкой, когда она подходила ко взрослым женщинам под песни Умм Кульсум [20], а те протягивали ей руки и с улыбкой показывали шаги танца, подбадриваемые барабанщиками и восторженными хлопками гостей. Но когда она с детской серьезностью объявила, что однажды станет знаменитой балериной и пригласит родителей в Париж, Мариам, ее мать, возмутилась, что это не профессия для порядочной женщины. «Но бабушка же танцует!» – возразила Амаль. Действительно, мать Жоржа, Ханна, в свои семьдесят лет была одной из самых неутомимых танцовщиц, особенно когда стала вдовой. Ханна, красившая седые волосы в рыжий цвет и расписывавшая руки хной, была тайной сообщницей Амаль. Родители внушали дочери, что некоторые вещи разрешены в доме, но запрещены за пределами семьи. Однако на следующей свадьбе Амаль снова танцевала с женщинами. Жорж баловал дочь – вызывая этим ревность двух ее братьев, к которым он относился гораздо строже, – возможно, потому, что понимал ее лучше, чем мать, поскольку сам любил музыку. Дом часто наполняли ритмы рэгтайма, которые он включал на английском граммофоне. А когда отец был в хорошем настроении, они с Амаль танцевали в салоне под эту музыку. Тогда его будто разом покидали все заботы, он снова становился молодым студентом, каким был в Лондоне до войны. Конечно, у такого джентльмена, как он, дочь не должна помышлять о неприличной профессии, поэтому он попытался направить ее музыкальный талант в более цивилизованное русло, подарив на Рождество блокфлейту и пригласив в дом учительницу музыки. Фрау Бухбиндер была светловолосой серьезной женщиной из немецкой колонии темплеров. Амаль училась быстро, но ей надоедало неподвижно стоять перед пюпитром, и через полгода флейта лежала в углу, а Амаль танцевала с подругой Ривкой на летних праздниках.

Еще зимой этого года, когда в кафе взрывались бомбы Иргуна и тысячи арабов бежали из Яффы, еврейские и арабские владельцы плантаций подписали пакт о ненападении, чтобы не подвергать опасности урожай. Политическая ситуация была напряженной, но люди по-прежнему жили добрососедски. В общем внутреннем дворе женщины присматривали за детьми друг друга и спорили о повседневных делах. Мужчины вели дела друг с другом, мусульманки в шаббат заглядывали к еврейским соседкам, чтобы зажечь плиту, а христиане приходили на мусульманское кладбище, чтобы отдать дань уважения умершим. Этот мир создавался веками. И всего нескольких лет оказалось достаточно, чтобы его разрушить.

Отец Амаль, Жорж, был энергичным предпринимателем с добродушными чертами лица и прекрасными манерами. У него были густые и всегда прекрасно ухоженные усы, настоящие английские ботинки, а костюмы ему шил лучший портной в городе. Он говорил на литературном арабском и на отточенном английском, который освоил в колледже Терра Санта. Со времен учебы в тридцатых годах к его палестинскому акценту примешивался лондонский оттенок, и если прислушаться, то можно было заметить, что и его арабский язык звучал уже иначе, чем раньше. Каждый ребенок в Яффе знал его зеленый джип «виллис», запыленный летом и покрытый грязью зимой. Жорж был уважаемым человеком не просто благодаря земельным владениям Бишары – ведь чем больше земли у семьи, тем выше она стоит в социальной иерархии, – но и потому что он много делал для своего города: не только жертвовал по воскресеньям на церковных службах, но и был другом мэра-мусульманина, которому часто помогал пожертвованиями – на асфальтирование улиц, на городскую библиотеку и суповую кухню в серале. Его жена Мариам иногда шутила, мол, его подарки на праздники соседям – индейки, вино, оливковое масло и целые овцы – были более щедрыми, чем еда, которую он покупал для собственной семьи. Он учил своих детей, что единственным настоящим достоянием являются не деньги, а земля. Потому что ее никто не может украсть. Когда случался хороший урожай, он не клал деньги в банк, а докупал еще один участок земли, чтобы посадить новые деревья для следующего поколения, как это делали его предки. И в страшном сне он не мог предположить, что потеряет все это в одночасье.

Arous al-falastin называли они свой город, Невеста Палестины, и Arous al-bahr, Невеста моря. В отличие от религиозного и дождливого Иерусалима, солнечная Яффа, с ее газетами, библиотеками, кинотеатрами, театрами и процветающей экономикой, была культурным и экономическим центром Палестины. С тех пор как здесь появились пароходы, владельцы плантаций экспортировали свои цитрусовые по всему миру. Полтора миллиона ящиков в год. Каждый ребенок в Америке знал, что такое яффские апельсины. А каждый ребенок в Яффе изучал их историю: изначально фрукт был привезен из Индии, где он считался горьким лекарством и назывался на санскрите nāranga. Арабские торговцы привезли его в Средиземноморье и назвали an-naranj. Через Северную Африку он прижился на Сицилии, где местные жители на свой лад переиначили название – un’ arangia. По итальянскому сапогу он перекочевал на север, а французы и англичане, для которых все круглое было разновидностью яблока, окрестили его pomme d’orange. Экзотический фрукт достиг Атлантического побережья, а оттуда – уже в облагороженном виде сладкого апельсина – попал в Палестину, и потому на палестинском диалекте его стали называть al-burtuqal, что означало просто-напросто «Португалия». В конце XIX века, когда культивирование апельсинов процветало, а растущая еврейская община начала возрождать библейский иврит в качестве повседневного языка, стали искать имя и для этого фрукта. И оно было найдено в Книге Притчей. Там говорится: «Золотые яблоки в серебряных прозрачных сосудах – слово, сказанное прилично». Хотя это была лишь метафора, но достаточно красивая, чтобы назвать плод tapuach zahav, золотое яблоко. Из него родилось новое слово, легче произносимое, – tapuz, тапуз.

Фермеры Яффы выращивали также лучшие в стране дыни, а еще инжир, груши, миндаль, абрикосы, виноград, сахарный тростник и табак. Поля соседствовали с городскими кварталами. Весной вся Яффа так сильно пахла цветущими цитрусовыми, что у многих приезжих перехватывало дыхание. Сразу после рождения матери натирали пастой из цветка апельсина лоб своих новорожденных детей, чтобы у них потом не было аллергий. Позже, когда Амаль вспоминала свой дом, ей достаточно было закрыть глаза, чтобы почувствовать этот аромат детства, который смешивался в ее памяти с благовониями в церкви Святого Антония и кардамоновым кофе на кухне бабушки. Большой дом, где она родилась и выросла, находился в южном районе Аджами, вдали от шума базаров и кофеен Старого города. Его стены были из твердого песчаника, прохладного летом и теплого зимой. Высокие голубые арочные окна в османском стиле и балконы, выложенные орнаментальной плиткой. С одной стороны можно было увидеть море, а с другой был разбит небольшой сад, где Жорж выращивал розы. Дом построил отец Жоржа. Теперь Мариам, мать Амаль, наполняла его жизнью – ее салоны были одними из самых популярных в городе. Там выступали музыканты и поэты, и они становились одновременно культурными и общественными событиями – здесь заключались браки, решались споры и собирались пожертвования. Мариам была красивой и необычайно высокой женщиной. Как и Жорж, она происходила из христианской семьи, но в отличие от него, купеческого сына, она росла в крестьянской среде, что определило ее хозяйственный и деловитый характер. Мариам была более собранной и рассудительной, нежели Жорж; в то время как он часто впустую растрачивал свою кипучую энергию, она обладала неисчерпаемыми запасами сил. Амаль не помнит, чтобы мама когда-то сидела без дела и чтобы дом пустовал. Хлеб каждое утро пекла бабушка в глиняной печи, и вообще она была главной на кухне. Только сладости, подаваемые на салонах, Мариам пекла сама, особенно Амаль любила маамуль – круглые печенья с апельсиновой цедрой, корицей, кардамоном и финиковой начинкой.