— Мораль, — ухмыльнулся Елагин. Он догадывался, что Бутылов не хочет останавливаться у дорожника не только из-за желания проучить молодого солдата, а главное, из-за боязни потерять время.
Однако высказать свою догадку сержанту не решался, боясь оскорбить его, и продолжал мысленно спорить с ним, доказывая, что нельзя злоупотреблять правом старшего, правом решать, особенно сейчас, когда они только втроем в безлюдной тундре.
Машина взобралась на сопку. Здесь ветер, казалось, был еще свирепее. Перевалив через хребет, кинопередвижка мягко покатилась вниз. Пока машина была на вершине, Бутылов увидел, что и справа и впереди снежный заряд уже побелил тундру и ветер гнал косые полосы снега навстречу машине.
— Влипли, кажется.
— Ныть только не надо, — спокойно проговорил Елагин и, остановив машину, вылез из кабины, чтобы закрыть радиатор.
С тем же спокойствием шофер вернулся и переключил скорость. Машина рванулась и сразу же потонула в свистящей белой мгле. Мгновенно залепило ветровое стекло, как будто в него кто-то швырнул пригоршню снега. «Дворник» судорожно задвигался по стеклу, соскабливая снег.
— Ну, а теперь к дорожнику заедем?
Бутылов ничего не ответил.
Кинопередвижка спустилась с сопки, колеса сразу зарылись в рыхлый сугроб, разрезая его, отбрасывая комья снега; ветер хватал эти комья и уносил их в белую даль. Машина медленно пробивала сугроб, а ветер сразу заметал колею, сугроб оставался таким же ровным и чистым, будто его и не сминали только что колеса. Казалось, что не машина, а серый, облепленный снегом короб, как сани, скользит по бугристой поверхности снежного заноса.
Но вот наконец машина вырвалась из снежного плена и снова начала взбираться на сопку. Рукавом бушлата Елагин вытер вспотевший лоб, поудобнее откинулся на спинку сиденья и облегченно вздохнул: «Осталось три… Еще три лощины, а там — дорожный мастер».
Так же трудно, но так же уверенно пробилась кинопередвижка еще через два распадка, только каждый раз у подножия сопок приходилось делать небольшие остановки, чтобы немного остудить мотор.
Вот уже последняя снежная преграда. Лощина была не широкой — всего двести метров, и прошло только несколько минут с того момента, как кинопередвижка взрыхлила радиатором край сугроба, но Бутылову, да и Елагину, казалось, что машина ползет по лощине добрых полчаса, а впереди все та же белая простыня, о которую бьются полосы крупного снега. Наконец показалась сопка. Сквозь заснеженное стекло и метель нельзя было определить расстояние до сопки; то будто бы она была совсем рядом, то вдруг уплывала куда-то вдаль. И хотя до сопки оставалось еще почти полсотни метров, Елагин был уверен, что теперь они пробьются. Он даже не думал об этом, мысленно он уже грелся у большой русской печки, подтрунивал над продрогшим Керимом, предсказывая ему, как он, белобородый старик, разморенный жарой, в тени карагача будет, попивая чай или кумыс, рассказывать внукам о северной метели и обязательно вспомнит, как плохо греет шинель и как было бы тепло в овчинном полушубке, если бы этот полушубок был не в старшинской каптерке.
Последние метры… Но эти последние метры машина не прошла, забуксовало левое колесо, попавшее в глубокую колею. Елагин не сразу понял, что случилась беда. Переключая скорости, шофер пытался стронуть машину, но это ему не удавалось.
— А ну, вылазь! Толкать надо! С Керимом вместе, — повернулся Елагин к Бутылову, который уткнулся носом в стекло дверцы, пытаясь разглядеть через это стекло, залепленное толстым слоем снега, что произошло. — Быстрей!
Сержант с трудом открыл дверцу, ветер сразу же наполнил кабину лохматыми пушинками, они ударялись о сиденье, пол и стенки, облепляли шофера. Бутылов выпрыгнул и оказался по пояс в снегу. Сержант растерянно стал озираться вокруг — впереди, справа и слева бешено крутила метель. «Заметет! Замерзнем!» Бутылов рванулся к машине, уперся в ребра кузова: «Дава-а-ай!» Ветер подхватил его отчаянное «дава-а-ай» и понес по лощине.
Выпрыгнул из машины и Керим, почувствовав, что она забуксовала. Торопливо заправив полы шинели за ремень, Исхаков стал плечом толкать борт машины, усиливая нажим, когда колеса начинали вращаться. Колеса мяли и швыряли снег, а сугроб вокруг машины становился все выше и выше.
Елагин выключил мотор и вылез из кабины. Заряд немного ослабел, впереди более отчетливо стала видна сопка, по склону которой белой змеей мимо черных валунов уползала вверх дорога, та дорога, к которой они так упорно пробивались и возле которой, там, за перевалом, почти на самом конце спуска, как считал Елагин, стоял дом дорожного мастера.
Ефрейтор ошибался — дорожник был дальше, не за этой, а за другой сопкой, и если бы кинопередвижка не застряла сейчас, то наверняка не смогла бы пробиться через следующую лощину, потому что та хотя была не такой широкой, но всегда шторм наметал в нее очень глубокие сугробы. Елагин не знал об этом, он был уверен, что нужно преодолеть вот эти последние метры; он смотрел на дорогу, на посветлевший горизонт и думал, что если пурга стихнет хотя бы на десять — пятнадцать минут, то до нового заряда они успеют откопать колеса и выбраться.
Ветер успокаивался, поредели косые полосы снега, эти поредевшие полосы мелкой крупкой сыпали на кузов. Елагин был почти уверен, что сейчас заряд пройдет, поэтому он решил достать лопату, которая была в кузове. Но не успел он еще дойти до дверки, как новый заряд налетел на машину. «Идиотство», — невольно вырвалось у Елагина. Он понял, что теперь не удастся откопать машину, что придется ждать, пока пройдет и этот заряд, а может, ему на смену придет другой, вот так же — сразу, может штормить сутки, вторые. «Нужно слить воду».
— Осторожно, не разлей. Пригодиться еще может, — предупредил Исхакова Елагин, подавая ему полное ведро воды, слитое из не остывшего еще мотора.
Из ведра валит густой пар, наполняя кузов кинопередвижки влажным паром. Все трое сосредоточенно смотрят на этот пар. Монотонно свистит ветер, громко хлопает брезент.
— Пойду к дорожнику, трактором вытащит, — как бы самому себе, негромко сказал Елагин, поднимаясь со скамьи. Сказал просто, вроде речь шла о желании пойти в клуб, чтобы сыграть в бильярд или послушать баяниста. А Елагин очень часто, когда был свободен, проводил время в клубе, слушая, как его дружок-баянист, тоже шофер, старательно разучивал новую мелодию или по просьбе Елагина играл его любимую песню об отчаянном шофере Кольке, который погиб из-за бездушия и показной гордости женщины и на могиле которого друзья положили разбитый радиатор. Когда собирался в клуб, то иногда вот так же, как и сейчас, он сообщал товарищам: «Пойду в клуб». Ребята всегда подтрунивали над увлечением ефрейтора, советовали не тратить впустую время, а лучше сыграть в шахматы или «постучать шабашками», но Елагин отмахивался.
Вот и сейчас сообщил он о своем решении спокойно и просто, как бы между прочим. Исхаков внимательно и молча посмотрел на Елагина, а Бутылов, не поднимая головы, начал убеждать шофера не идти на погибель, доказывая, что в штабе, видимо, уже беспокоятся о них и что оттуда обязательно позвонят дорожным мастерам, чтобы выяснить, где машина, и уж наверняка попросят выслать навстречу трактор. Ефрейтор слушал доводы сержанта, пытаясь по тону голоса определить, верит ли он своим словам сам, и убеждался — нет.
Как старший по званию, сержант должен был принять решение, но сам Бутылов, после того как шофер крикнул на него: «Вылазь!.. Толкай машину!», понял, что ни одно его приказание сейчас не будет выполнено, что, командовать будет Елагин. Он понял это и даже был доволен, но все же говорил, чтобы потом, если что-либо случится с водителем, можно будет оправдаться: он, мол, мне не подчинился.
Так же, как и при первом разговоре, Елагин догадывался об этом, но не был уверен в своей правоте, поэтому только неопределенно протянул: «Дела-а», открыл дверку и выпрыгнул в глубокий снег.
