«Значит, двадцать четыре патрона», — подумал я.

А мне стрелять было нечем. Нефедыч предложил свою дедовскую одностволку, которая, по его словам, бьет без промаха, а сам взял ружье Алексея, тоже одноствольное. Посоветовавшись, мы решили идти в обход озера — по чистому месту пройдешь быстрее, чем через камыш. Нефедыч пошел с тыла, я — от границы.

Проверив берег озера, я шел по краю разливов, вглядываясь в редкий камыш и осматривая илистые берега и траву между озерцами. Светила луна, но иногда все же приходилось зажигать фонарик. Прошло около двух часов. Алексей, наверно, уже добрался до заставы, рассказал обо всем; пограничники, должно быть, перекрыли границу и скоро прибудут сюда с розыскной собакой. Уйти Скворцов не уйдет, в этом я был уверен, но обнаружить след нужно здесь, у выхода из камыша, и потом пустить по следу собаку. Я внимательно изучал каждый клочок земли, шел медленно, стараясь не вспугнуть уток, слушая, не взлетит ли где, тревожно крича, крякуха, не загалдят ли гуси.

Вот впереди, из глубины разливов, вылетела кряковая. Кто это? Нефедыч или Скворцов? Совсем недалеко злобно залаял Петька, потом пронзительно завизжал и умолк. Эхом прокатился над камышом и озером выстрел. Я побежал. Неожиданно, метрах в десяти от себя, увидел распластавшегося Петьку, ближе Петьки — Скворцова и… направленные на меня стволы. Я упал, выстрела не последовало. Я тоже не стал стрелять. Где-то напротив, в камыше, должен был находиться Нефедыч. Мне надо было отползти в сторону.

Земля была мокрой, и куртка сразу же промокла, неприятно холодя тело, но я продолжал ползти. Пополз в Скворцов, собираясь, видно, скрыться в густом камыше. Нужно было остановить его. Я поднялся и побежал вправо. Бежал и смотрел на Скворцова, но он не стрелял, даже не поднял ружья, а продолжал ползти. Я крикнул: «Стой!» — и выстрелил, немного завысив. Скворцов не ответил на выстрел, но ползти перестал.

«Почему не стреляет?» — думал я и снова не смог ответить на это «почему».

Мы лежали недалеко друг от друга, и мне было нетрудно всадить в него заряд, но я не делал этого, зная, что вот-вот должны прибежать с заставы. Сам же подходить к нему боялся — слишком сильны были его руки, а Нефедыч — не помощник. Старик же думал, видно, иначе — полз все ближе и ближе к Скворцову.

— Лежи, Нефедыч! Не уйдет! — крикнул я.

— Петьку прибил, сволочь! — ответил он. — Убью его!

— Лежи!

Нефедыч остановился. Я время от времени стрелял поверх головы Скворцова, не давая ему подняться или уползти. Так мы лежали друг перед другом минут двадцать. Начинало светать. Вдруг Скворцов поднялся и, пригнувшись, побежал в камыш. Я даже растерялся от столь дерзкой смелости, потом тоже вскочил и кинулся за ним, забыв о его сильных руках. Нефедыч выстрелил, Скворцов вздрогнул, остановился и, выпрямившись, упал на камыш.

Когда я подбежал к нему, он, опираясь на ружье, пытался подняться. Пришлось выбить ружье. Скворцов негромко, но зло выругался и застонал. Подошел Нефедыч. В руке одностволка Алексея, под мышкой — Петька. Мне было жаль его, по-старчески сгорбившегося, дрожащего от холода.

— Зачем, Нефедыч, в него стрелял? Куда бы он ушел!

— Ишь ты, сжалился. Он не сжалился! — буркнул дед, посмотрел на Скворцова, помолчал немного и добавил: — Не сдохнет. А Петьки нет, готов мой Петька.

Я хотел объяснить старику, что не только из гуманности пограничники стремятся взять нарушителей живыми, но услышал шаги приближающегося наряда.

Раненого Скворцова перебинтовали и увезли на заставу. Туда же уехал и я.

К хозяину Поддубника вернулся через два дня. Нефедыч с Алексеем пили чай и о чем-то разговаривали. По серьезному, задумчивому взгляду Алексея я догадался, что дед снова вел речь о жизни, но теперь Алексей воспринимает этот разговор по-иному.

— Ну что? — поздоровавшись, спросил Нефедыч.

— Действительно, усиленный заряд, только золотой.

И я рассказал все, что успел узнать о Скворцове. Из тайги. Там вдвоем с отцом мыли золото на заброшенных рудниках. Нашли несколько крупных самородков. Отец благословил его. Зарядили патроны, засыпая вместо пороха по полторы мерки золотого песка и делая тоньше пыжи. В приклад ружья упрятали самородки и оставшиеся от прошлых лет червонцы.

Все время, пока я рассказывал о том, как подбирался поближе к границе Скворцов, как он задался целью сорвать женитьбу Алексея и, обиженного, недовольного жизнью, уговорить убежать от матери и невесты на пасеку, а оттуда за границу, — пока я говорил об этом, дед то и дело перебивал меня: «Мотай на ус, Алеха. Полезно тебе», а потом, когда я кончил, вздохнул:

— Жалко, Алешкино ружье больно разбрасывает. Только и влепил, что две картечины. Жалко… Смени ты ружье. Заработаешь вот здесь, у меня, купи новое. — И, расчесав пальцами бороду, заговорил снова, но уже другим тоном, требовательным, хозяйским: — Мать сюда возьмем. Нюрку. Хозяйство будут вести. Стар я — все вам и останется.

— В глаза-то им как смотреть теперь? — угрюмо спросил Алексей. — Что Нюре скажу?

— Нюни только не распускай. Совесть заговорила если, слова найдешь.

— Какой черт тянул здесь линию! — ворчал прапорщик Ерохин, проваливаясь по пояс в пушистый снег. — Ни на лыжах, ни верхом!

Ущелье круто спускалось вниз. Клыкастые гранитные стены с кусками снега, похожими на вспушенную вату, будто специально разбросанную между острыми утесами, становились выше и все больше напоминали неприступные сказочные замки. Только полоса смятого снега, которую пробивали связисты от столба к столбу между валунами, похожими на шлемы утонувших в снегу рыцарей, нарушала сказочную гармонию.

— Ветра, видишь ли, не будет, гроза не побьет, — продолжал ворчать Ерохин. — А снег? Сбросили со счетов…

Словно забыл прапорщик, что всего два года назад линия связи шла поверху, рядом с тропой, и много хлопот доставляла связистам: летом гроза в щенки разбивала столбы, приходилось ставить новые; зимой лютый ветер рвал провода. Повернуть сразу же за Хабар-асу («перевал новостей») линию сюда, в ущелье, предложил сам Ерохин. Доказывал тогда: на десять километров короче, провода от ветра укрыты, гроза между скал тесниться не станет, на просторе ей вольготней — греми себе, швыряй стрелы во все стороны, куда приглянется. А что трудно линию тянуть, так это — пустяки. Если теки и архары проходят, то уж связист столб пронесет и поставит.

Первый раз за два года на этом участке обрыв. И не мудрено. Несколько дней беспрерывно шел снег. Не провода, будто толстые снежные жгуты провисли между столбами.

— Ведь что надо? — остановившись возле очередного столба, размышлял вслух Ерохин. — Чуть-чуть дунул бы ветер в эту дыру, посбивал снег с проводов, сидели бы мы в тепле…

Повернулся к остановившимся за спиной рядовым Жаковцеву и Дерябину. Жаковцев уже снимал с плеча вещмешок, проволоку и когти, а Дерябин с веселой ухмылкой прикуривал сигарету.

— Ишь ты, разулыбался. С чего бы? — спросил прапорщик.

— Вспомнил вот, — ответил с ухмылкой Дерябин, — у нас, в Рязани, ворчунов ерохами зовут.

Жаковцев метнул на Дерябина осуждающий взгляд: как же можно с командиром, старшим по званию и отцом по возрасту, вот так, бесцеремонно?! Он бы, наверное, отчитал Дерябина, но прапорщик, поняв это, успокоил Жаковцева:

— Ничего, Илларионыч, я не серчаю. — Потом обратился к Дерябину: — Память, Сергей Авксентьевич, больно у тебя однобокая, в этом беда. С самого лета шутку мою помнишь, а вот о чем на перевале полчаса назад договаривались — запамятовал будто. По очереди, говорили, на столбы полезем. Чей теперь черед?

— Мой.

— Особого приглашения ждешь?

— Покурить нельзя, — недовольно проговорил Дерябин, бросил сигарету, взял у Жаковцева когти и, утоптав снег у столба, стал неторопливо крепить когти к валенкам.