А ведь тогда его действия восхищали всех. Отплавались бы тогда Найденов, Цыков и другие пограничники, если бы не Марушев…

В тот день Абориген, получив штормовое предупреждение, как всегда, не ушел в укрытие, а остался в проливе. Ветер вскоре усилился, море зарябило барашками, тучи опустились низко и потемнели, и, казалось, они едва держались на небе, готовые вот-вот рухнуть вниз, в пенное море, раздавить корабль. На вахте стоял Марушев, тогда еще старший лейтенант. Капитан-лейтенант Горчаков и старший лейтенант Найденов сидели в своей каюте. Горчаков читал книгу, но видно было, что не воспринимал он того, что читал. Прислушивался к ударам волн о корму. Потом отложил книгу и прошелся по каюте. Остановился возле Найденова.

— Что, Володя, снова очерк пишешь?

— Да, Дмитрий Тихонович. О том, как шхуну-шпионку задержали.

— Погонялись за ней, это верно. Давно я ее заприметил, и вот — взяли все же. — И вдруг сменил тему разговора: — Уходить бы, комиссар, нужно. Чует мое сердце, хороший штормяга будет. Но подождем малость. Я на мостик к Савельичу пойду.

Ушел, а минут через двадцать по трансляции была объявлена боевая тревога: в проливе появилась неопознанная цель. Небольшая шхуна без опознавательных знаков. Шла она прямо на пограничный корабль. Думали, наверное, на шхуне, что пограничники ушли, побоявшись шторма. Увидев сторожевик, начали поспешно разворачиваться, но Горчаков перевел ручку телеграфа на «Самый полный», корабль, распарывая волны острым носом, понесся наперехват и вскоре перегородил шхуне путь отхода. Она была вынуждена остановиться. Капитан-лейтенант Горчаков подвел свой корабль почти вплотную, насколько позволял шторм, и моряки осмотровой группы на ходу перепрыгнули на шхуну.

Она оказалась грязной. Противно пахло тухлой рыбой, прокисшими водорослями и прелыми сетями. Команда была одета убого. Мотор — маломощный, старенький. Все на этой шхуне вызывало жалость. Но быть может, именно эта убогость и насторожила Найденова. Еще и то, что сети, чиненые-перечиненные, лежали на палубе словно напоказ. И крабы были не убраны. Совсем немного крабов. Их вполне успели бы выкинуть за борт, пока пограничный корабль приближался к шхуне. А не сделали это. Видимо, чтобы их признали за браконьеров. Найденов подозвал Цыкова и приказал:

— Пошуруйте получше.

Через несколько минут пограничники принесли в штурманскую рубку совсем новый морской бинокль, фонари для подводной съемки, а в штурманской под крышкой стола нашли карты с проложенными маршрутами вблизи наших берегов. На картах — пометки глубин и другие какие-то знаки, непонятные для пограничников. Найденов просемафорил на корабль: «Крабы — ширма». Получил ответ: «Шхуну считать задержанной. Следовать за мной в базу».

Дело привычное. Ведут шхуну хозяева, пограничники же наблюдают за их действиями. Внизу — мотористы, на палубе — матросы, на мостике — Найденов и Цыков. Найденов не упускает из виду свой корабль, а Цыков не сводит глаз с капитана, который сам стоит на руле. «Пом-пом-пом» — торопливо стучит мотор, и шхуна упрямо лезет навстречу волне и ветру. Горчаков ушел на милю вперед и сбавил ход, чтобы не слишком отрываться от шхуны.

Часа четыре прошли. Ветер усилился, море взгорбилось. Баллов уже шесть. Но ползет шхуна. Остойчивость у нее хорошая. Вошли в узкий пролив между двумя островами. Еще часа три ходу — и укроются они в бухте, ошвартуются у причала. Уйдут с этой насквозь пропахшей гнилью шхуны. Штаб разберется, что это за птица, а им, морякам, — снова идти и искать нарушителей границы. Расследование не их дело. Вещественные доказательства найти — вот их задача. А они нашли их. Вполне достаточно, чтобы без зазрения совести доложить командиру части: «Предварительный осмотр позволяет сделать вывод: шхуна в наши территориальные воды вошла с разведывательной целью».

Кораблю, задержавшему такую шхуну, — почет.

Найденов уже обдумывал, как коротко и убедительно обосновать причину задержания шхуны, обдумывал доклад о действии моряков при осмотре, он даже представлял себе, как командир части пожмет руку и Аборигену и ему, Найденову, и скажет: «Спасибо! Как всегда — молодцы!» Найденов мысленно уже был в базе и не предполагал, какое испытание готовит ему судьба руками тех, кто отправил шхуну в наши воды. Началось оно неожиданно. Старший лейтенант Найденов не сразу сообразил, что произошло, когда увидел, что Цыков оттолкнул капитана от штурвала и начал легко, безо всяких усилий вращать штурвал вправо и влево.

— Что случилось?

— Штуртрос лопнул, что ли? Или соскочил где? — ответил Цыков.

— Проверить! — приказал Найденов и добавил: — Команду шхуны на корму и охранять!

А ветер сразу стал сносить шхуну с курса, хотя она и продолжала ползти вперед.

— Точно. Штуртрос, — доложил Цыков. — Срастить нельзя. В нескольких местах разорвался.

«На что идут. Заранее подготовлено», — думал Найденов и вместе с тем искал выход из сложившейся обстановки.

— Цыков, поищи трос потоньше и нарасти, — приказал Найденов и услышал, что двигатель стал работать с перебоями, а немного погодя, словно выдохнув, с большой паузой: «пом… пом» и — заглох.

Шхуну сразу развернуло и понесло на кекуры, среди которых бесилось море.

Цыков пытался срастить штуртрос, мотористы — завести мотор, но у них ничего не получалось. Найденов передал светофором на корабль: «Рулевое управление и двигатель вышли из строя. Несет на рифы».

Прибрежные рифы приближались. Вот волна приподняла шхуну и опустила кормой на острый, как гигантский наконечник стрелы, камень. Гранит пропорол корпус и палубу, и нарушители, кучкой стоявшие на корме под охраной пограничников, с криком кинулись на нос.

— Всем на бак! — приказал Найденов и своим морякам, находившимся наверху, сам же кинулся к люку машинного отсека и резко крикнул мотористам: — Всем наверх!

По пояс мокрые (вода уже наполнила трюм до половины), вылезли на палубу мотористы и тоже перебрались на нос.

Шхуна не тонула. Нос ее то поднимался на гребень волны, то опускался вниз, корма, надетая на камень, скрежетала; потом шхуну начало разворачивать, но путь носу преградила высокая скала, и волны стали бить шхуну об эту скалу, перекатываться через палубу, сдирать надстройки и палубу. Через несколько минут от шхуны остались лишь одни шпангоуты, голые, как выброшенные на берег ребра кита, обглоданного касатками. За эти шпангоуты-ребра крепко держались пограничники и нарушители. А волны хлестали их, пытались оторвать и швырнуть в кипящую пучину.

Говорят, в минуту смертельной опасности память человека воскрешает наиболее важные события прожитой жизни. Может быть. Но Найденов в те минуты думал только об одном, как удержаться на шпангоуте. Он боялся. За себя, за матросов осмотровой группы. После каждой волны он считал их. И смотрел на свой корабль, который уже вернулся и в нерешительности держался против волны в нескольких десятках метров от кекуров. И как он мог подойти? Разбить корабль? Погубить людей? Положение безвыходное. И вдруг увидел Найденов, что корабль спускает шлюпку.

«Безумие! Погибнут!» — подумал Найденов, но вопреки этой тревожной мысли радость охватила его, и он крикнул:

— Братцы! Держитесь! Спасут нас!

Вел шлюпку Марушев. Сделали два рейса. Два раза рисковали жизнью, но спасли всех. После той ледяной морской ванны, хотя и растерли их спиртом на корабле, а врач части заставил вылежаться в палате, у Найденова стала болеть голова и при самой небольшой простуде подниматься температура.

О том случае ни разу еще не вспоминали в походах. У причала, на берегу — другое дело. Но в походе, да еще в такой обстановке, когда малейшая неисправность, ошибка рулевого или ошибка их, офицеров, смахивающих воду с экрана локатора, чтобы лишь на мгновение увидеть светящиеся рифы и определить, куда направить корабль, могут привести к гибели, — вспоминать о том трагическом случае сейчас совсем неуместно. И Найденов спросил Марушева:

— Савельич, а тогда, в шлюпке, ты о чем думал?