– Вы, как я погляжу, просто смакуете этот вымысел о её якобы грязном прошлом, – возмутился Родион Борисович.

Я поймал себя на мысли, что мне тоже неприятно слышать что-то дурное о Тане.

– Настоящая проститутка, такая, как Танька, – поучала нас Зинаида Захаровна, явно провоцируя Боева на скандал, – даёт каждому мужику по его силе и возможности. Одному отдаёт себя всю, потому что он созрел. Другому – только часть себя. А третьему показывает лишь блеск свой, так сказать, прелесть форм. Для того, чтобы испепеляющая страсть несовершенного, войдя в неокрепшую душу его, не обожгла бы её смертельно.

– Ты, Медякова, – плохой человек. Что можно ещё о тебе сказать? Лживая, подлая дрянь! – прокричал Родион Борисович срывающимся голосом и, бросив кормить подопечных, пошёл домой.

Тут вдруг в неурочный час появилась, моя жена, Галина Гордеева. Увидев мужа в окружении кошек, она от удивления подняла брови, но ничего не сказала. Мы молча проследовали в подъезд, практически следом за Боевым.

Вечером, того же дня, мы с женой были приглашены соседкой из двадцать третьей квартиры, Валентиной Королёвой, в гости. Соседка встречалась со своим прежним воздыхателем Григорием Тонаканяном и нуждалась в поддержке верных друзей.

«Все мечтают, строят перспективные планы, – размышлял я, – Без мечты жить нельзя. Королёва мечтает о муже, Гордеева о богатстве. Я о том, чтобы написать хорошую книгу. И у всех своя дорога к мечте».

Галина красилась и прихорашивалась перед зеркалом.

– Ты так стараешься, словно не у Вали, а у тебя смотрины, – упрекнул я жену.

– Вам, мужикам, этого не понять, – парировала Галина. – У Вальки, возможно, завяжется настоящая история с этим Гришей. И я, как ближайшая подруга, не могу её подвести, явившись в гости «фефёлой».

Тонаканян был старинным знакомым Королёвой, и до настоящей истории была предыстория, о которой следует в двух словах сказать.

Два года назад Валентина отмечала своё двадцатидевятилетие. Из гостей были только соседи, то есть мы с женой.

Тогда же, за праздничным столом, именинница пожаловалась на своё одиночество.

Гордеева посоветовала ей сдать одну из комнат двухкомнатной её квартиры в наём жильцу. Обязательно одинокому мужчине.

– Надо приучить «дикого зверя» к домашнему очагу, – советовала ей Галина, – а впоследствии окольцевать. Поверь, это ничуть не сложнее, чем ухаживать за хомячком или морской свинкой. Кормишь и гладишь по шёрстке – вот и вся премудрость.

Валентина послушалась совета подруги, дала объявление, долго выбирала подходящего жильца и, наконец, свершилось. К ней в квартиру заехал одинокий мужчина. Звали его Романом Елизаровичем Кощеевым. Он работал вахтёром в одном из институтов Российской академии наук. Там же, при институте, успевал подрабатывать дворником, убирая снег перед входом и сбивая сосульки с крыши. У Кощеева была своя двухкомнатная квартира в Москве. Он сдавал её семье ландшафтного дизайнера за большие деньги, которые откладывал на «чёрный день». Сам же снимал дешёвенькие комнатёнки. Всё свободное время Роман Елизарович проводил на кладбищах. Можно сказать, ходил туда, как на работу. По выходным с утра до ночи бродил между могил, а возвращаясь домой, ел суп, приготовленный Королёвой и при этом громко, так как был глуховат, рассказывал хозяйке, на каком погосте побывал, что нового там повидал.

К Валентине он не прикасался. Не до женщин ему было. Можно сказать ещё определённее, – не до живых.

Галина тогда Королёвой резонно заметила:

– Зачем он тебе нужен, если не целует?

Валентина, сославшись на то, что собирается произвести дезинфекцию, а затем сделать в квартире ремонт, попросила вахтёра съехать.

Вторым жильцом стал продавец по фамилии Забава, приехавший из Новосибирска. Снимал он квартиру недолго, от него остались женские украшения из самоварного золота, которыми он торговал в гостинице «Севастополь», индийский лекарственный порошок «трифала чурна» и плакат с изображением итальянской певицы Сабрины, в мокрой майке на голое тело.

Третьим жильцом был Григорий Тонаканян, всё свободное время проводивший в кафе у приятеля своего старшего брата. Сидение за столиком в компании соплеменников он считал своей работой, о чём совершенно серьёзно говорил Королёвой. В конце концов, приятелю брата Гриша надоел, и тот попросил его в кафе не приходить. Тонаканян ругал приятеля брата ставшего вдруг неприятелем, ругал Москву и москвичей. Со слезами и тоской вспоминал свою родину, но возвращаться туда не торопился. По ночам Григорий слушал в записях дудук и выкрикивал слово «ахчи». Он мечтал о своём уголке, о московской прописке, с интересом поглядывал на плакат с изображением итальянской певицы, приколотый кнопками к комнатной двери, а Валентину не замечал. Так же, как и его предшественникам, ему указали на выход.

И вот Королёва снова со своим Григорием созвонилась-встретилась и пригласила нас в гости.

Стол накрыла царский, несмотря на трудные времена, было практически всё, что душе угодно. Стали мы пить, закусывать и философствовать.

Григорий, восседая барином, неспешно расспрашивал хозяйку:

– А дядя Лёша в вашем подъезде ещё живёт? Как прежде, люди выставляют мусор за дверь, а он все пакеты собирает и выносит?

– Нет, он не все пакеты выносил, а только после Любы и Виталика. Все остальные сами мусор выбрасывали, – напомнила ему Валентина.

– Забыл. А кто такие Люба и Виталик?

– Люба Сорванцова – это звезда нашего подъезда, живёт с «большим учёным» Родей Боевым в соседней, двадцать четвёртой квартире. А Виталик Долгов – бывший военный, которого вышвырнули по сокращению из армии и он сошёл с ума. Живёт на пятом этаже в двадцать шестой.

– Что ж теперь и мусор не выбрасывать? – возмутился Тонаканян.

– Видимо им западлó на помойку ходить, – грубо ответила Королёва. – Выставляли пакеты за дверь, а дядя Лёша поднимался со второго этажа и забирал.

– Может, у них договор был?

– Может быть. А может, просто лень.

– За дверь не ленятся выносить? Они что, в возрасте?

– Виталику сорок, а Люба наша ровесница. Что ты всё о глупостях, перед тобой живой писатель сидит. Правда, Серёж? Он всё про возраст. Ты у Сермягина спроси, он тебе скажет, что для женщины и для писателя тридцать лет – это не возраст. Ещё мальчик. Правда, был такой Пушкин, тот к тридцати годам уже столько навалял.

– Покоя, смотрю, не даёт вам Александр Сергеевич. Что ты, Валя, про него вспомнила? – сделал я ей замечание.

– А кого ещё вспоминать? Слабо тебе столько навалять?

– У каждого свой жизненный путь, своя дорога.

– Мы не гонимся за гениями, – поддержала меня жена.

– А тот старик ещё жив, который напивается два раза в год? На день рождения и на девятое мая? – поинтересовался Григорий.

– Так это же дядя Лёша и есть. «За Родину! За Сталина!». Он же воевал, в лагерях сидел.

– Тогда кто у него квартиру отобрал? – Не понял Тонаканян.

– Депутат. Но, это кличка, конечно, я его так называю. Никакой он не депутат, а был какое-то время всего-навсего, районным советником. Он в квартире держал поросёнка. Куры у него жили на кухне, в ящичке под раковиной. Летом вышел во двор и на детской площадке давай курам головы рубить.

– Поросёнка тоже зарезал? – полюбопытствовал Григорий.

– Я не знаю, что он сделал с поросёнком. Знаю, что соседи с первого этажа возмущаться стали. На что Ермаков у нас спокойный старикан и тот пришёл и устроил Беридуре скандал. Станислав Мазаевич: «Она у меня чистая». Ерофей Владимирович ему: «Ага! Может, скажешь – и в унитаз по нужде ходит?».

– У Ермакова протекло, наверное? – предположила Галина.

– Ну, конечно. Представляешь, какой запах от свиной мочи? И это в квартире. Это вообще кошмар. А что было во время перестройки, когда появились первые кооперативы? Этот Стасик-депутат открыл коптильню. Рыбу коптил, ходил по квартирам, всем предлагал купить его рыбу.