— Вот я привел тебе господина доктора Дикергоффа, одного из лучших спортсменов Германии, Долли! Брось ломаться, дитя мое, надо всегда быть готовой к услугам; клиентура остается клиентурой!

Нюслейн благодушно рассмеялся, — он уже опрокинул несколько рюмочек, — и Долли чуть сквозь землю не провалилась, так ей было стыдно за его неотесанность и дурацкий смех.

Доктор Дикергофф был долговязый светловолосый молодой человек, говоривший исключительно о спорте. Он был выдающийся спринтер и получил уже несколько призов. Долли едва отвечала ему. Она протанцевала с ним мазурку, а когда он пригласил ее снова, улыбнулась ему уже более благосклонно.

Почему бы ей, собственно, и не потанцевать? Ради чего она должна сидеть в заточении дома, в своей комнате? Разве она не молода? «Скороход» был великолепным танцором, вел он превосходно. Она думала о том, как танцевала с Генсхеном. Сколько раз она с ним танцевала, боже! Но вдруг она нахмурила лоб и даже приняла приглашение «скорохода» выпить с ним бокал шампанского. В сущности, он был вовсе не так плох, этот «скороход», если бы только не воображал о себе так много. Подумаешь, какая важность — уметь быстро бегать! Впрочем, он был довольно мил. Она вела себя уже отнюдь не так холодно, как вначале, держалась более естественно, улыбалась своему кавалеру и даже, по своей привычке, прижималась кинему во время танца маленьким круглым животом.»

Это было на вечере гимнастического общества. А когда через неделю устроил свой вечер любительский театр, Долли, разумеется, не могла не пойти — Вероника и толстяк Бенно, члены правления театра, никогда не простили бы ей этого, а обижать ей никого не хотелось. На вечере она все время вспоминала Генсхена и чуть было не ударилась в меланхолию. Она погрузилась в воспоминания о поцелуях Ганса и под впечатлением этих воспоминаний прильнула к груди «скорохода», словно ища у него спасения. На новогоднем балу, во время антрактов, она уже разгуливала с доктором Дикергоффом в прохладном коридоре. Ах, как часто прогуливалась она тут с Генсхеном, влюбленная до потери сознания! Ей пришлось выпить несколько стаканчиков вина, чтобы не расплакаться и не удрать домой. Но в конце концов она прижалась к плечу «скорохода»; они опять вышли погулять в коридор, и он рассказывал ей о своих успехах в легкой атлетике. Почему Генсхен не с ней? Генсхен, где ты? Она выпила еще стаканчик вина, потом еще. Один раз у нее даже слезы показались на глазах. И все же Генсхен все больше и больше бледнел в ее памяти, лишь иногда она слышала его звонкий, бездумный, неотразимый для дам смех. Нет, смеяться так очаровательно доктор Дикергофф, конечно, не умел, хотя и бегал быстрее. И целоваться, как Генсхен, он тоже не умел.

К концу масленицы «скороход» частенько сиживал за столом Нюслейна, а танцевал он только с Долли.

9

Бабетта часто наведывалась к Шальке, чтобы справиться о самочувствии Шпана. Христину томили беспокойство и страх. Шпану было плохо, очень плохо, но он ни за что не хотел звать врача.

За последние дни у него опять начались припадки слабости, сердце отказывалось служить. Шальке варила крепкий черный кофе и вливала ему в рот по ложечке.

— Долго он не протянет! — сказала Шальке сапожнику Дорнбушу.

— Все там будем! — отозвался сапожник и прищелкнул языком.

Шальке ухаживала за своим чахоточным мужем до самой его смерти: она знала, как умирает человек. В последние дни она почти не отходила от Шпана. Он большей частью спал. Но часто просыпался, внезапно охваченный безумным страхом: кто-то касался ледяными пальцами его плеча — кто-то невидимый, предупреждавший его о какой-то опасности. Чей-то голос шептал ему что-то на ухо совершенно отчетливо, но когда он приподнимался и оглядывался по сторонам, никого не было, В его грезах ему часто являлась Христина. Он влачился среди раскаленной тьмы, по горячей, темной пустыне, его терзала ужасная жажда. И вот раздавался мягкий шелест в воздухе, перед ним возникал ангел в серебристом одеянии и протягивал ему на пальце капельку росы. И он с трепетом видел, что это Христина, что она смачивает его губы. Его тело пылало, иссыхало от страшного зноя, но в это время его овевало благовонное дыхание светящегося ангела, излучавшее прохладу. Да, это была Христина — она являлась, чтобы сопровождать его через все страшные испытания.

Иногда он часами шептал, разговаривая сам с собой, и Шальке отчетливо разбирала каждое слово. Он говорил о кофе, рисе, сахаре, и при этом его руки беспокойно бегали по одеялу. Он целыми часами проверял на ощупь кончиками пальцев рис и сахар, потом растирал муку, наконец в пальцах оставался только песок, один только песок. «Они прислали мне песок», — шептал он.

Порой, когда Шпан неожиданно открывал глаза, он видел, как вокруг него витает какой-то дух, призрак, нащупывавший серебряную цепочку на его груди. Потом он снова погружался в глубокий сон. Туда призрак не мог за ним последовать. «Как тяжело он умирает!» — думала Шальке.

Однажды вечером он проснулся в полном сознании, давно уже голова его не была так ясна. Он с трудом сел и спросил поразительно чистым голосом:

— Где Христина?

Шальке протянула ему стакан воды.

— Христина в городе, — ответила она.

— В породе? Да, разумеется, она в городе.

Шальке ответила не размышляя. Что же еще она могла сказать? Неужели же выпустить все из рук в последнюю минуту? Кто отблагодарит ее за то, что она месяцами мучилась у постели больного? Никто! Уж не должна ли она была отправить посыльного к Бабетте ночью? И где было ей взять такого посыльного? У этого человека печать смерти на лице. Пока Христина явится, будет уже слишком поздно. Зачем его тревожить в последние минуты?

Шпан неподвижно смотрел перед собой свинцовыми, тусклыми глазами. Он напряженно думал, потом сказал:

— Позовите нотариуса, пусть придет сейчас же!

Но прежде чем Шальке успела ответить, он снова упал на подушки. Он лежал не двигаясь, его закрытые веки слегка дрожали. С этой минуты он больше не приходил в сознание. Он едва дышал, пульс уже не прощупывался. В его дыхании постепенно появился присвист, потом хрипение. Руки иногда вздрагивали. Шальке ушла: она знала, что наступил конец.

Она была совершенно измучена, ее силы были на исходе.

— Ешь, Фрида! — сказал сапожник, уплетая за обе щеки. На столе лежали хлеб и сыр.

— Я не могу проглотить ни куска.

— Ну так выпей по крайней мере стаканчик! — Он налил ей стакан сладкого венгерского. Это было вино, взятое из погреба Шпана.

— Да, пожалуй это мне поможет.

Сапожник пил и жевал, громко чавкая. Тяжелый, громоздкий, сидел он за столом, не снимая передника, распространяя сильный запах кожи и пота. Облизывал зубы толстым красным языком и медленно поглаживал реденькую шелковистую бороду, которая, словно паутина, прикрывала его зоб.

— Ну, Фрида! — сказал он, глядя на нее выпученными рыбьими глазами, и похотливо протянул к ней мясистую руку.

Шальке вскочила.

— Оставь меня в покое! — крикнула она. — Я хочу спать — иначе я с ума сойду.

— Не вечно же это будет длиться!

Но Шальке не заснула. Она подождала, пока не услышала, что сапожник внизу улегся в кровать. Наконец он захрапел. Тогда она тихо поднялась и крадучись проскользнула в дом Шпана. Страх сжимал ей горло. Это было, в сущности, выше ее сил, но если она теперь не выдержит, то все ее старания были напрасны. В доме царила нерушимая тишина. Шальке не решалась зажечь лишний свет, она включала лампочки ненадолго, только чтобы осмотреться. Кто-нибудь с рыночной площади может заметить свет. Случайность, мелочь может погубить все, как об этом часто пишут в газетах.

У дверей спальни она прислушалась. Все было тихо, нигде ни звука. Наконец, собравшись с духом, она заглянула внутрь. Шпан лежал тихий и неподвижный — маленький, ссохшийся, столетний. Он казался замерзшим: волосы из снега, щетина на лице — иголочки льда, глаза — маленькие льдинки. Она содрогнулась. Он был мертв.