Он бродил по дому целыми часами, затем в полном изнеможении опускался в кресло и сидел как мертвый, закрыв глаза. Он устал, невыразимо устал.

Он одинок, страшно одинок; вокруг него тишина и тьма. Ведь есть же в городе счастливые семьи, почему же с ним так случилось? Его старость могла бы быть счастливее, радостнее, могла бы быть достойным завершением жизненного пути. Фриц покинул его, — так было угодно богу. Христина покинула его, — это не могло быть угодно богу.

— Я одинок, я старею! — повторял он без конца в беспомощном отчаянии. Да, он стареет. Ему скоро шестьдесят, но дело не в этом: два года тому назад он был еще бодр и свеж, мог ходить при самом сильном ветре три часа подряд и дольше, если нужно, а теперь он всегда чувствует усталость. У него больное, слабое сердце, но и это не самое главное. Самое главное — это то, что сердце его полно печали, которая все прибывает, беспрестанно, безудержно, как вода в колодце. Печаль— вот в чем старость. У него пет радости, нет надежды, он жаждет того покоя, который длится вечно. Это старость.

Может быть, его спасение в библии? Быть может, она просветит и укрепит его, укажет ему выход? Ночи напролет сидел он, склонившись над библией. Священное писание — в нем все: ликование и отчаяние, благословения и проклятия, искушение и гибель. В нем стоны и исступленные молитвы; где бы он ни раскрыл его — везде кровоточили человеческие сердца, повсюду бог-отец вершил страшную кару над своими грешными детьми. У одного любимый сын был предан своими братьями, сын другого, мчась на бешеном коне, повис в лесу на дереве, зацепившись за сук волосами, сын третьего сбился с пути и дошел до того, что ел вместе со свиньями. Одна и та же вечная судьба, повторяющаяся тысячелетиями. О дочерях говорилось мало, как старательно он ни искал.

Он откидывался в своем кресле и отдавался думам. Сердце трепетало в его груди; временами оно замирало совсем, чтобы потому снова забиться взволнованно и неудержимо. Он смотрел на свою исхудавшую руку — она высохла и стала почти прозрачной; должно быть, теперь уже недолго… Ну что ж, он готов. Порой глаза у него закрывались от изнеможения, и он сидел неподвижно как мертвец. Но тут часы в футляре красного дерева начинали бить. Шпан поднимал серые веки, как человек, который очнулся после глубокого забытья и не знает, где он находится. Он принимался снова шаркать по комнате. Сквозь щели ставен пробивались сияющие полосы. Было полнолуние. Однажды ночью человеческих шагов больше не стало слышно, с улицы доносились только голоса. Это выпал снег.

Снова и снова припоминал он всю свою жизнь — тысячи поступков, незаметных и важных, из которых слагается жизнь. Правильно он поступал или нет? Взвешивай и оценивай, Шпан, взвешивай и оценивай! Ты, возможно, скоро предстанешь перед высшим судией!.. Он взвешивал и оценивал. Пусть это покажется высокомерием, — да, он поступал правильно. Он мог со спокойной совестью предстать перед высшим судией. Да, да! Но в эти ночи Шпан не испытывал прежней уверенности: временами в его душу закрадывались странные сомнения. Быть может, он поступал всегда правильно и в то же время был не совсем прав? Быть может, в том или ином случае следовало проявить больше кротости и снисхождения? Но проявлял ли он кротость и снисхождение к самому себе? Иной раз он бывал, возможно, даже жестоким, потому что считал это единственно правильным. Но разве он не был жесток к самому себе? Быть может, ему следовало быть милосерднее к беднякам? Но ведь он участвовал во всех сборах в пользу бедных, жертвовал всем благотворительным обществам, подписывал все подписные листы. И ведь в конце концов он был отцом семейства, а это обязывало его быть бережливым и не сорить деньгами. Господь да простит его, если порой он нарушал этот долг.

Одни и те же мысли постоянно занимают мозг Шпана из ночи в ночь, одни и те же, и под конец он засыпает в одном из кресел и вдруг просыпается от боя часов: пять, шесть. Он бросается в постель и засыпает как убитый. Но через несколько часов его будит щемящий страх: ему кажется, что его сердце остановилось. Он выпивает чашку теплого молока с куском сахара. крошит булочку. За последнее время он привык довольствоваться этим и зачастую целый день больше ничего не ест. Мета готовила, но какой это имело смысл? Она убирала все нетронутым, а потом Шпан сердился, когда она требовала денег на хозяйство.

Мета хотела уйти первого числа ближайшего месяца, на этом настаивал и ее жених. Она хотела вырваться отсюда. Человек, который бродит ночью по своему дому, как привидение! А в последнее время у него появилась привычка громко разговаривать с самим собой, словно проповедуя. Нет, нет, она здесь не останется!

— Ты действительно хочешь уйти, Мета? — спросила Шальке.

— Да, хочу уйти, во что бы то ни стало!

Шальке покачала головой.

— Что же тогда будет с ним? Он уже подыскал себе новую?

Этого Мета не знала.

Шальке снова покачала головой и вздохнула.

— Я, во всяком случае, не собираюсь тебя уговаривать остаться, — сказала она.

Но ведь просто жалость берет, если подумать: такой порядочный и добрый человек, вот беда-то! Она когда-то знала такой же случай, сказала Шальке. Это был учитель гимназии, исключительно образованный человек, говоривший на восьми языках. Его жена умерла, — у него получилось нервное расстройство, он перестал спать; ему становилось все хуже, и однажды ночью он перерезал горло своим двум детям.

— Ну, Мета, что же ты кричишь? Я просто рассказываю, что бывает в жизни. Дай бог, чтобы нервы господина Шпана поправились! А ты можешь уходить спокойно, Мета, — добавила Шальке. — Я завтра поговорю с господином Шпаном и, во всяком случае, позабочусь о нем, пока он не найдет кого-нибудь. Ведь в конце концов кто-то должен же подумать о нем!

Однажды ночью, когда на дворе бушевала непогода— это была та метель, во время которой чуть не погиб Рыжий, — Шпан читал библию, и его вдруг охватила необычайная тревога. Библейское имя, очень схожее по звучанию со знакомой ему фамилией, вызвало в нем воспоминание об одном случае, происшедшем лет десять — двенадцать тому назад, о котором он совершенно забыл.

Губен! Как было с этим Губеном? Однажды к Шпану явился крайне взволнованный господин лет сорока. Этот взволнованный господин отрекомендовался его дальним родственником; его фамилия была Губен. Он был учителем; его уволили за то, что он выступил с речью на социалистическом выборном собрании. Господин Губен занимался также и литературным трудом — он показал несколько газет. Но теперь он находился на грани отчаяния! Как много встречал Шпан людей, заявлявших, что они «на грани отчаяния», и пропивавших в ближайшем кабаке деньги, которые им давали! Губен на коленях молил помочь ему — ведь в конце концов они родственники, хотя и дальние. Шпан указал ему на дверь. От этого человека пахло водкой, а людей, которые пили водку, Шпан не выносил. На следующий день Губена нашли повесившимся в городском саду. К дереву была прикреплена записка: «Губен, бывший учитель, преследуемый властями, покинутый родственниками и всеми людьми». Шпан помнил даже эту подробность. Да, он видел с мучительной отчетливостью даже эту записку, прикрепленную к дереву, хотя в действительности он ее никогда не видал — он лишь читал об этом в газете.

Как странно! Почему это его сердце так взволнованно колотится в груди, почему это его вдруг бросило в жар? Какое ему дело до этого несчастного учителя? В нем пробуждались голоса, кричавшие: «Губен, бывший учитель, преследуемый властями, покинутый родственниками и всеми людьми»!

Шпан беспокойно поднялся. Лицо у него было страдальческое. Как? Он ведь совсем не знал этого человека, никогда в жизни не слыхал его имени. Не мог же он в конце концов оказывать поддержку всем людям, являвшимся к нему и пахнущим водкой? К чему бы это привело? Но тут он оцепенел от страха, услышав голоса, кричавшие ему: «Да, конечно, ты должен был поддерживать его до тех пор, пока у тебя оставался хоть один пфенниг!» Неужели? «Да, разумеется, разумеется! Ты толкнул Губена на самоубийство!» Шпан в отчаянии заломил руки, на его лбу выступил пот. Но не мог же он знать, что положение этого Губена так безвыходно! «Ты должен был это знать!» Не мог же он предвидеть, что этот человек повесится! «Ты должен был предвидеть! Ты должен был это чувствовать, чувствовать, чувствовать! Губен, учитель…»