— Новенького недавно назначили, — подсказал Осинский. — В обкоме с ним встретились на бегу, поговорить даже не удалось. К нему с претензиями со всех сторон.

— Упрячь его в тюгулевку, тогда и познакомишься, и наговоришься! — рявкнул Луговой, но в трубке заверещало, и он, хлопнув ею себя по уху, переусердствовал, чтобы не пропустить ни слова.

— Фамилия второго? Сакуров. Артур Аркадьевич. И на него данные передавал, — отвечал Луговой уже гораздо тише и спокойнее, видно, связь налаживалась.

Осинский облегчённо вздохнул, и даже слегка улыбнулся, закивал, поддакивая.

— Этот Сакуров самый разговорчивый, — затараторил он. — Обстоятельно отвечал на вопросы. Всю воду из моего графинчика выпил, пока я допрос вёл. Не нервничал, как его старший товарищ. Сопротивления не оказывал. А маузер свой добровольно сдал ещё там, в особняке.

— Что ты там бормочешь? — оторвался от трубки Луговой. — Мешаешь.

— Я говорю, этот Сакуров, хоть и помладше, но именно он сразу попросил, чтобы мы в ОГПУ звонили лично Павлу Петровичу, а нет его — побеспокоили бы самого товарища Ягоду.

— Это теперь неважно, — остановил его Луговой. — За старшего у них Корновский. Тот, что весь в бинтах. Помолчи, пожалуйста. Опять помехи одолевают. Ты бы лучше с другого аппарата со станции дозвонился да их образумил.

— Лечу! — рванулся к двери Осинский. — Я им уши пообрываю!

— Стой! — опередил Луговой, выражение лица его изменилось. — Можешь понадобиться. Пробивается крик какой-то. Вроде требует Павел Петрович что-то. — И, надув щёки, заорал в трубку: — Арестовали, конечно, всех троих! И четвёртая — хозяйка! Дочку Корновского и её мальчонка оставили под присмотром в особняке. А прислужка хозяйки у нас, язык у неё подвешен! Подвешен язык, говорю! И глазастая! Она их всех и сдала!

— Сивко чисто сработал, — шепнул от себя Осинский, подбираясь ближе к столу начальника. — Сделал выводы. Он ещё себя покажет.

— Уйди! — замахал на него рукой Луговой. — Час от часу нелегче! Разобью этот проклятущий аппарат! Опять захрипело!

Осинский отлетел к порогу, застыл там.

— Третий, спрашиваете, кто? — вопрошал в трубку Луговой. — Сами не знаем. Молчит. А эти двое рассказывали, что бандиты их накрыли у монастыря в одной из деревень. В бою, может быть, третьего этого и контузило. Что? Что вы сказали? Всех троих и хозяйку срочно этапировать под усиленной охраной к вам? Я понял! Так точно, Павел Петрович! Я вас понял и срочно обеспечу этапирование. Не беспокойтесь. Упакуем. И больному Корновскому обеспечим должный уход в дороге. Что?.. Позвонить, когда отправим? Будет сделано!

Трубка запиликала, Луговой, словно сбросив с плеч мешок с песком, охнул, опустился в кресло. Лицо его разгладилось; смахнув капельки пота со лба, он поманил Осинского к себе:

— Чуешь, чем пахнет?

— Ордена чую, Яков Михайлович, — расплылся в широкой улыбке тот.

— Благодарность от самого товарища Ягоды и его хорошее отношение дороже стоит, глупец, — лениво пожурил его Луговой. — Лишь бы проверяющего не прислали, да Буланов сам бы не примчался.

— А чего же? Познакомились бы лично, — облизнул губы Осинский.

— Зубы бы не глотать после его приезда! — отмахнулся Луговой.

— Это за что ж?

— Они ж ему всё расскажут про ту пристань и монастырь. Скольких там оперодовцев полегло? Они ж об этом ещё ничего не знают.

— А заткнуть глотки нашим арестантам?

— Кому? Сакурову глотку заткнуть? Буланов приказал, чтобы дочку Корновского берегли пуще собственных родичей, чтоб ни один волос с её головы!.. Во, как наказывал!

— Что же это за орёлики к нам залетели?

— Готовь поезд для срочного их этапирования в столицу, Марк Эдуардович. И позаботься, чтоб на станциях эшелон не торчал, а мчался пулей.

— Пустой состав?! — вытаращил глаза тот.

— В одном вагоне по-отдельности с охраной разместишь арестантов, — пресёк его недоумение Луговой. — Корновского можно с Сакуровым и санитаром, а бабу с немым и нашими двумя бойцами. Для видимости прицепи несколько вагонов, кому до самого конца ехать. И чтоб в пути пассажиры не шастали по вагонам! Сегодня чтоб отправились. Мне ещё докладывать Павлу Петровичу.

Нервно покусывая кончики усов, Коба перебрасывал листки в куче бумаг на столе, выискивая интересующие его. Нужные найти не удавалось, и он раздражался всё более и более. А разозлил с утра нарушивший его планы напросившийся на срочный визит Назаретян, несмотря на его возражения и плохое настроение. Что можно было ждать от него, Коба наверняка не знал, но догадывался — накануне ночью внезапным звонком потревожил Ягода, никогда не позволявший себе подобных вольностей, не случись чепе; разговор касался неприятностей Паукера, оперодовцы которого угодили в засаду бандитов где-то у монастыря близ глухой деревушки на Волге. Но для Кобы новостью это уже не было. Паукер, не страшась последствий, решился опередить начальство. Не умолчав о собственной ответственности, он коротко извинился и, не миндальничая, поведал о промахах молодого командира оперативной группы. Заслуживавшим внимание и новым в ядовитых сетованиях Ягоды было то, что трое уцелевших задержаны местными сотрудниками ГПУ, по ошибке признаны подозреваемыми и арестованы. Они ранены, но живы, один нем, вероятно, — результат тяжёлой контузии. Коба, взбешённый сообщениями, Паукера отматерил сразу, а Ягоду, выслушав до конца, предупредил, что объяснения обоих станут предметом разбирательств в его кабинете позже, лишь задержанные восстановятся от ран, будут доставлены в столицу и смогут сами объяснить причины и обстоятельства происшедшего.

Назаретяна, не подымая головы от бумаг, Коба сразу сухо предупредил насчёт нескольких минут: назначено совещание с руководством военных. Тот не смутился, приблизился чудаковатой танцующей походкой, слегка повиливая бёдрами, что наблюдалось за ним редко, если не сказать, в исключительных случаях, когда несказанно фартило, сияющие глаза делали его посвежевшим на несколько лет.

— Иосиф, — не дожидаясь приглашения, присел он на стул поближе, — надеюсь, моё известие если не обрадует тебя, то обязательно…

— Давай-ка без этих своих финтифлюшек! — резко прервал его Коба, крутанув вздёрнутой рукой в воздухе. — Меня уже немало порадовали некоторые.

— Неужели успели опередить? — заёрзал на стуле Назаретян, но самодовольство не покидало его лица. — По моим соображениям, этими сведениями не располагают ни Ягода, ни Паукер, тем более кто-либо из их подчинённых.

— Ты не запамятовал о времени, которое тебе отведено? — выходя из себя, сердито сдвинул брови Коба. — Кобениться нечего, что бы ты ни принёс за пазухой.

— Извини, кацо, — встрепенулся Назаретян. — Чувствую, оба высоко возведённых тобой чиновника, рано возомнившие себя великими стратегами, изрядно огорчили тебя, я же, смею заверить…

— Да вываливай наконец! — ожёг его тигриным взглядом Коба. — Всё, что ты мне скажешь, я знаю, если в твоём изображении события не будут перевёрнуты с ног на голову!

— Но позволь!..

— Я слушаю.

— Об этапировании интересующих вас арестованных на Лубянку специальным эшелоном, надеюсь, вам сообщено?

— Они решили всё-таки их везти? — вскинулся Коба. — Кто приказал? Я полагал, их сначала подлечат. Мне докладывал Ягода, что Корновский весь в бинтах, наш, этот… как его?.. Андриас вовсе онемел, а на ногах лишь этот… самурай живучей остальных оказался.

— Ягода и принял решение, — осторожно подсказал Назаретян. — Не терпелось ему Андриаса разговорить. В "нутрянке" язык развязать размечтался. Первым признания его услышать.

— А про контузию тоже всё придумано? — лицо Кобы почернело. — С кем он поиграть вздумал?

— Вот и мне не понравилось.

— Ну про себя бы помолчал, — зыркнул исподлобья Коба.

— А ты зря, Иосиф, так засомневался в моих способностях, — пригнувшись к столу, вытянул шею и повёл змеиноподобной головкой Назаретян. — В проделках зарвавшегося Аршака моего греха нет. Он за твоей спиной творил. Меня признавать перестал, не то чтобы слушать.