— Поздно не будет? — цыкнув сквозь губы, буркнул Коба, всё это время оставаясь с каменным лицом и снизив звук голоса, отчего собравшиеся прижимали головы пониже к столу, чтобы не пропустить ни единого слова Генерального.

Обстановка явно накалялась.

— Вы здесь все мудрые люди. Знал, кого собирал. Надёжные. Не раз мною проверены, — продолжил Коба. — Помните, там, на будущем заседании Политбюро, хватит ли нас?.. Присоединятся ли к нашим голосам остальные? В некоторых я уже сомневаюсь, а кто будет против, — могу назвать сразу. Соберётся народ разный. На бумажках наштампованы грифы "секретно" и "особо секретно", но что в них, известно давно многим, у многих в руках побывали эти бумаги, прежде чем добрались до моего Секретариата. Кстати! — вдруг повысил голос Коба. — Кто отвечает у нас за эту секретность? Кто знает? Скажите? Я, например, не знаю, чтоб у нас был такой человек! Спросите у моего Назаретяна, и тот не сможет назвать. Кому нужна, а может, выгодна такая секретность, о которой посторонние узнают раньше членов Политбюро?

— Китайцы изобрели, — буркнул Молотов. — Но думали они о другом.

— Шутишь, Вячеслав? Китайцы — это порох, бомбы, шёлк, китайская стена. — Коба багровел на глазах. — Мне не до шуток!

— Был у них один такой Шень Бух или Бухай, его и считают основателем этой концепции.

— Основателем чего?

— Концепции умного правителя, которая учит императора вести себя загадочно, таинственно и тем самым вводить в заблуждение врагов. Обманывать их.

— Не пойму я тебя.

— Что ж тут непонятного? Например, быть больным, а выглядеть здоровым и могучим. Чтобы победить обманутого врага. Рассказывать одно, а поступать себе во благо.

— Ты намекаешь, что наша секретность нам же боком и оборачивается?

— Выходит.

— Я вечером руководству ОГПУ, оставшемуся без Дзержинского, встречу назначил. — Коба подёргал усы. — Вот мы поговорим и про эту нашу секретность наоборот. Далеко зашли все эти штучки. Порядок надо наводить.

— В состоянии нашей секретности, стало быть, убедились, Иосиф Виссарионович, поэтому, думаю, будет правильным, — Молотов всё же поднялся со стула, — рассмотрение вопросов, поставленных Троцким, проводить закрытым заседанием, то есть не приглашая военспецов и представителей наркомата, ограничившись лишь докладом Троцкого. Если он поймёт, но всё же отважится, заявится один. А с одним как-нибудь управимся. В этом и будет наша концепция умных.

— Он, чую, готовится серьёзно, — буркнул Коба.

— Надорвётся! — выскочил ёрзавший на стуле от нетерпения Ворошилов. — Я тоже с военными перекалякаю. К себе приглашу некоторых. Вспомним старое, то да сё, я и… Есть ещё порох в пороховницах!

— Давно надо было, — осёк его Коба. — У тебя что-то с запозданием пушки палить начинают.

— Так развернуться негде, — нашёлся не смутившийся Ворошилов, но сник, прячась за широкую спину Молотова.

— Значит, все вопросы Троцкого заворачиваем пока на доработку? — тем же жёстким взглядом ожёг Коба и остальных.

— Без указания сроков, — высунулся Микоян с ядовитой ухмылкой.

— Естественно, — подал голос Молотов. — Серьёзные вопросы требуют серьёзной ревизии.

— И тщательной проверки, — тут же добавил Микоян. — Для этого комиссия потребуется. Её необходимо организовать из сведущих и мудрых коммунистов. Старые большевики — наши верные помощники. Лучших не найти.

— А Подвойский их и возглавит. Зимний дворец брал старик. От него толк будет и авторитет великий. — Ворошилов аж засветился весь. — Лучшего председателя комиссии не найти.

— Он разберётся с бонапартистскими замашками нуждающихся в деньгах, — качнул бородкой Калинин и подмигнул Молотову. — В Поволжье с голодом никак не сладим, на Кавказе — с заразой, тоже косящей людей, а этому деньги на зарплату бывших царских офицеров понадобились.

На этом Коба собравшихся распустил. Молотову было поручено готовить грозное письмо с соответствующими выводами.

Ждать возвращения Дзержинского Коба не собирался. Хотя побеседовать с Мессингом, нерешительно корчующим питерскую оппозицию, ему очень хотелось, чтобы глубже знать все тонкости предательского падения Зиновьева, откладывать встречу с оставшимся временно без председателя руководящим ядром ОГПУ не только не входило в его планы, но представлялось и чрезвычайно опасным. Вопрос по Троцкому, давнему политическому противнику, требовал незамедлительного разрешения, причём самым эффективным методом. И если с узким составом членов и кандидатов в члены Политбюро он только что наметил завязать узелок партийных мер воздействия на шее "бонапартистского злоумышленника", то реакция главной карательной государственной службы, членом комиссии которой сам являлся, по его мнению, должна быть решительной, скоротечной и более жёсткой. Прочувствовать настроение, разведать возможный накал страстей среди начальства и разгадать позицию, которую каждый из них займёт, на чью сторону переметнётся в случае тайных акций против Троцкого, ему очень хотелось знать заранее. От внезапного приступа ярости он скрипнул зубами, вспомнив вдруг рассказанную ему верным Гришкой Каннером грязную байку о проделках известного пакостника Радека. Тот вроде входил в зал какого-то заседания, как обычно, вслед за Троцким, и насмешник Ворошилов не удержался его поддеть: "Вон идёт Лев, а за ним его хвост", но тут же был осмеян скорым ответом: "Лучше быть хвостом у Льва, чем задницей у Сталина". Мерзкий остряк, конечно, этот Карлушка Радек, морщился Коба, подёргивая усы, его время настанет, на собственную задницу он неприятностей намотал столько, что будь его воля и другое время, не погнушался бы он, и как его кумир, царь Иван Грозный, развесил бы всех таких острых на язык еврейчиков на столбах прилюдно, чтобы неповадно было другим. В партии Радеку не место, "нутрянка" скучает по нему не один год, но пока в укороте нуждается Троцкий, его подпевалы вместе с Радеком, Раковским, Серебряковым[114] и остальными обязательно загремят попозже следом, хотя пора и теперь поставить их всех к стенке в одном ряду — и конец мороки…

Пасмурный день, насыщенный напряжёнными неприятными будничными заботами с самого утра, казалось, измотал Кобу, но он перекусил на скорую руку приготовленными Каннером холодными закусками, хлебнул горячего чая и, с часок вздремнув на диване, словно ожил заново. Покоя не давали мысли, не покидавшие сознание.

Коба не мог забыть, какой неожиданностью стало для большевиков известие, что возглавляли мятеж и вооружённое сопротивление против Брестского мира именно руководители ВЧК. Злостных зачинщиков потом выковырнули, и жизнь большинства завершилась у стенки пулями в затылки, но остались в аппарате ОГПУ по непонятной причине некоторые, избежав позорной участи. Случись такое теперь, когда за Главвоенмором остаётся регулярная армия и флот с весьма склонными к вольностям командирами, малейшая оплошность в замышляемой атаке на Троцкого, промедление или нерешительность любого звена ОГПУ, понимал и тревожился Коба, могут обернуться большими волнениями в политических кругах и вооружёнными столкновениями среди населения. Только победителей не судят, в конечном итоге при провале его затея грозит большой бедой не ему одному, а всей стране, не залечившей ещё раны от ужаса Гражданской войны.

Коба, задымив трубку, вскочил с дивана, принялся расхаживать от одной стены к другой; задурила голова от нахлынувшего — будто в камере он, в одиночке, и выжить, чтобы не сойти с ума, на стенки бросаться надо, рвать решётки голыми руками.

Возможности трагедии такого масштаба, как новая Гражданская война, Коба не допускал в своих расчётах. Ситуация, считал он, управляема, большинство на его стороне, поэтому оппозиционные вылазки Зиновьева с Каменевым и бонапартистские замыслы Троцкого, находящиеся пока в зачаточном развитии, следует пресечь теперь самым жестоким способом. Он допускал и возможность физического устранения Троцкого, но считал, что сделать это следует так, чтобы ни у кого и мысли не возникло, будто гибель Главвоенмора не случайна, а задумана заранее и, тем паче, дело его рук, об этом Коба неоднократно делал тайные назидания Ягоде, часто остававшемуся исполнять обязанности председателя, отбывавшего в дальние командировки, и в отсутствии страдавшего тяжким заболеванием Менжинского. В преданности и решительности Ягоды Коба, до последнего времени по своей давней привычке никому полностью не доверять, сомневался. Поэтому не раз устраивал проверки намеченному новому руководителю главной карательной машины вместо Дзержинского, не разделявшего его планов по грандиозной облаве на всех, обвинявших его в диктаторских методах руководства и узурпаторстве властью. Но случай с бесшабашной выходкой зарвавшегося Аршака, в обход его учинившего зверскую расправу над агентом ОГПУ и поставившим в идиотское положение подчинённого Ягоды, не только возмутил Кобу, но и убедил в мудрости своего избранника; тот действовал жёстко, но справедливо — немедленно наказал убийцу-авантюриста, вероятно, хотя и догадывался, кто стоит за его спиной. Поступи кто так, как этот мальчишка, с самим Кобой, он реагировал бы таким же образом, а то и жёстче. Поэтому претензий к Ягоде Коба не испытывал, печаль по гибели Аршака мучила его лишь несколько первых мгновений; воспитывался тот в безумной ярости Камо, в молодости который выкидывал и не такие фортеля, за что укорял его не только Дзержинский, но и сам Ленин, но тщетно. В результате, даже отойдя от дел, перечеркнул геройскую свою жизнь учитель Аршака нелепой смертью.