Задремавший было на подоконнике Верховцев, продрал глаза — за окном ночь, темнее и тревожней звериной норы.

Вскочив на ноги и на ощупь ткнув разомлевшего и похрапывавшего на широкой крестьянской кровати Ксинафонтова, пытаясь добудиться, выругался, не церемонясь, крепкими выражениями покрыл здоровяка.

Как ни странно, подействовало.

— А! Что? — вскинулся тот да так, что покоившийся на его могучей груди наган скатился и загрохотал по полу.

— Чёрт! — взъерепенился Верховцев пуще прежнего. — А жахнул бы ваш пугач на всю избу! Я ж предупреждал, чтоб тихо. Отберут, как у меня, да ещё повяжут обоих. Веры нам тогда вовсе никакой!

— А ты куда вёл, мил человек? Ты к своим вёл, голубок! Луговому что брехал? Уверял, что вспомнят здесь тебя, что вывернешься…

— Как вы смеете!

— Чу! Оскорбился бывший офицерик?

— Как вы смеете! Я давно…

— Смею! Сказки распевал, будто примут нас, как родных, а у самого враз пушку-то отобрали. Хорошо, я свой наган успел спрятать. Могли и морды набить или, хуже того, к стенке поставить. Стервозная твоя братва на слово-то не верит.

— А разве моя вина в том?! — Верховцев аж весь затрясся от негодования, слюной забрызгал. — Я сам не ожидал такого приёма. Этот урод Чернохвостов нас с вами подставил, сам того не ведая. Он так переусердствовал, избивая катана Аркашина, что тот, не помня себя, наплёл ему сущую чушь, перепутав всё. С чего он взял, что механик подсел на пароход в Саратове, а не в этой глухой деревушке у богом забытой пристани? Хорошо, что про монастырь вспомнил, что поблизости. Да обормот чухонец Гринька Саврас меня признал, перехватив нас на полдороге, а то бы пёрлись мы с вами, Игнат Ильич, чёрт-те куда до самого Саратова!

— Не твоя в том заслуга. Ты ж Луговому про Саратов заикнулся — я помню.

— Когда я там был?! Вы в разум возьмите! Там тогда власти почти не было. Впрочем, и теперь не знаю, что там творится. Мы в лапы каких-то бандитов угодили. Покончили, видно, с теми, кто сопротивление оказывал. Одного чухонца Савраса встретил, а что осталось от былого центра, мне неведомо.

— Тебе веры-то никакой. Выживем, если разберутся.

— Меня на испуг не взять. Я смерти в глаза нагляделся.

— Пособачься, пособачься… Только и я тех кровей. Что ж ты заплутался в двух соснах? Если б не Гринька твой, и в землю класть не стали, в речку и выбросили бы обоих.

— Он нам жизнь спас.

— На время.

— Ваша правда, — сник Верховцев, видно, пересохло его горло от крика и пустой ругани, вернулся к подоконнику, глянул с тоской в темень за окном, прохрипел: — Что-то не торопятся. Ждут главного? Может, из бывших офицеров кого дожидаются. Хорошо бы из знакомых…

— А то что?

— Что ж вы совсем не догадываетесь, Игнат Ильич?

— Не дурак. Для проверки нас поближе к пристани да к монастырю привезли. Туда, наверное, и поведут.

— Верно. В этой халупе не то чтобы допрашивать и опознание проводить, развернуться негде, да и задохнуться от вони можно.

— Ишь, как белая кость-то в тебе заговорила!

— Вам бы только позлобствовать без причины.

— А чего ты мне про монастырь вдруг запел? Пристань в глухомани приплёл?.. К чему?

— Пристань, я ж вам говорил, здесь рядышком. Она к Астрахани ближе, нежели к Царицыну по реке. И монастырь заброшенный в деревушке. Изба эта, где мы кукуем с вами, на самой окраине.

— Ну?

— Вот в этой избе, где вы на кровати дрыхали только что, изволил я когда-то валяться с пулей в боку.

— Прятался?

— Скрывался.

— От кого же? — Ксинафонтов, разглядев на полу наган, потянулся прямо с кровати и, заграбастав его лапищей, прокрутил для верности барабан с патронами.

— Целы?

— На тебя хватит. Так от кого же, голубок, ты здесь ховался да раны кровавые зализывал?

— От вас, конечно, Игнат Ильич, от красных. Только вы особенно хвост-то погодите пушить, товарищу Луговому про всё моё прошлое известно, он меня не раз пытал и проверять не ленился. Как видите, я цел и невредим. Значит, поверил в меня наш председатель ГПУ и не только поверил, а даже доверил вместе с вами большое опасное дело.

— Погляжу, как ты у своих дружков выкручиваться станешь.

— Не завидуйте. Одолжите лучше свою пушку.

— Не для этого я наган ховал там, куда ушлая баба лезть постыдится. Не дам. Самому понадобится, когда тебя кончат и за меня примутся.

— Не тронут ни вас, ни меня.

— Это почему же?

— Раз Гринька меня опознал, значит, опознает и его баба, Настёна.

— Ишь ты! Ты и ей мозги задурил!

— Две недели — глаза в глаза в этой халупе, считай, задница к заднице на этой вот кровати кучумали.

— Во, гусь! — охнул Ксинафонтов, не сдержав чувств. — Мужику липу втёр, а бабу его за титьки! Чтоб спалось крепче?

— Мужик-то её на пристани шкипирил, да рыбу удил, чтоб кормиться. Тогда я того механика случаем и видел несколько раз. Но механиком от него не пахло. Офицер он, выправка видна была. Понял я, да и Гринька Саврас по глупости болтал, что подсаживался тот с подручными на пароходы, задерживавшиеся почему-то у монастыря. Раненых красных в Астрахань вывозили из-под Царицына. За ночь они добивали, сколь могли, и лодкой по воде возвращались назад.

— Сволочи! — дёрнулся с наганом Ксинафонтов.

— В потолок не пальни! Придут за нами скоро.

Ксинафонтов заскрежетал зубами:

— Я их там, в монастыре, и перестреляю всех!

— Тех, кто был, уже в живых нет, наверное. Я прежнему нашему начальству про то докладывал и принявшему руководство Луговому тоже.

— Герой, значит?.. А я вот считаю, что разобраться следует с тем, что у нас под носом творилось. И тщательней надо быть товарищу Луговому. Очень уж быстро твоим россказням он доверился.

— Так вот, наган-то! В твоих руках! Разбирайся сейчас! — Верховцев приподнялся с подоконника, шагнул к кровати, распахивая рубаху на груди.

— Поумерь пыл, оборотень! А то вынудишь, отправлю к праотцам и глазом не моргнёшь! Я не такой доверчивый, как Луговой.

— Стреляй! Ночь тёмная. Дорогу назад знаешь. Удерёшь, — рванул рубаху Верховцев.

— Только без истерик!

В окошко несколько раз постучали, мужской голос, прокашлявшись, захрипел:

— Эй, жильцы! Не дерётесь? Аж здесь слыхать! Выходи по одному!

— А ты трыидел, тебя одного поведут? — Ксинафонтов живо сунул наган в штаны за спину.

— Без моей команды не вздумай палить, — предупредил Верховцев и шагнул за дверь первым.

— Ступай вперёд, — ткнул его в спину стволом винтовки бородач в тулупе и малахае, глубоко надвинутом до лохматых бровей.

Ксинафонтов потянул было руку за спину к нагану, но перехватив настороженный взгляд бородача, усиленно принялся чесать поясницу, раздирая лапищей.

— Блохи? — ощерился тот. — У нас им раздолье. Друг на дружку кидаются, не то чтоб на человека. Голодают, стервы.

— Сожрали до крови! — скривился в гримасе Ксинафонтов, подыгрывая. — Уж не знаю, вши иль блохи.

— В избе так, — совсем развеселился мужик. — Не серчай, в монастырь поведу, там обстановка спокойней, дружеская обстановка. — И захохотал во всю глотку. — Соврёшь — пуля в башку, и вся беседа.

— Шутник, — едва сдержался Ксинафонтов, но от двери отступил в глубь хаты.

— Митрюшка! — окликнул между тем кого-то бородач.

— Я здесь, дядька Степан, — высунулся из-за его спины паренёк с обрезом, тоже в тулупе и малахае.

— Присмотри за этим кабаном, — кивнул бородач на Ксинафонтова, — да повяжи ему лапы на всякий случай. Вдруг зашалит.

— С чего ты это? — успел выговорить Ксинафонтов, лениво протягивая ладони малому и охнул, присев от острой боли — тонкий жёсткий жгут с хрустом сковал запястья его обеих рук.

— Порежешь кожу, стервец! — взревел он.

— Терпи, дядя! — подстегнул его сзади крик малого. — Да вали в хату обратно. Не студи. Ночи у нас холодные. А дровишками на вас не запаслись.