В 1952 году к власти в штате вновь пришел ненавистный враг и сверстник Раджагопалачария.

— Брахманы хотят стать хозяевами независимой страны. Будьте бдительны. Вы не должны этого допустить, — снова звучал голос Рамасвами на митингах.

Его поддержали те, кто считал Раджагопалачария реакционером. И в 1954 году кабинет врага № 1 пал. Главным министром штата стал Камарадж. Он сформировал «небрахманское» правительство. В лице Рамасвами это правительство обрело горячего сторонника. Он громил его врагов и был беспощаден, если ими оказывались брахманы. «Брахманы против социализма, — заявлял он. — Это они выступают против социалистической программы Национального конгресса, против прогрессивных мероприятий правительства Камараджа». И снова он обвинял брахманов во всех трудностях и неурядицах в штате.

От речей и газетных статей он перешел к действиям. «На каком основании северяне во время праздника Рамлила издеваются над дравидийским Раваном? Почему сжигают его изображение?» — спрашивал он. И в ответ тысячная толпа людей в черных рубашках сжигала изображения Рамы. Пусть исчезнет отовсюду слово «брахманский», заявлял он. И на улицах перед так называемыми брахманскими ресторанами появлялись пикетчики в черных рубашках. Им объясняли, что слово «брахманский» имеет традиционное значение, что речь идет только о вегетарианской кухне отеля или ресторана, что этими ресторанами пользуются и небрахманы. Но объяснения не возымели действия. 200 пикетчиков окружили «брахманское» кафе «Мюрали» в Мадрасе и, держась за руки, не пускали туда посетителей небрахманов. Кампания превратилась в абсурд. Дравидийская партия сама ограничивала действия небрахманов. Когда великий Рамасвами пообещал Камараджу сжечь национальный флаг, если в штате введут хинди-язык северян и ариев, последний понял, что это не пустая угроза. Он знал, что Рамасвами доводит каждое дело до конца. Президент небольшой партии, он оказался достаточно сильным и влиятельным, чтобы начать повсеместную агитацию за Конгресс небрахмана Камараджа, и эта агитация принесла свои плоды. В 1964 году Камарадж стал председателем Национального конгресса. «Конгресс превращается в небрахманскую организацию, — говорил Рамасвами. — Теперь мы должны поддерживать его и его программу». Ему исполнилось тогда 85 лет, но он по-прежнему был энергичен, подвижен и мог выступать на митингах по нескольку часов кряду.

На узенькой уличке около главной Миунт Роуд стоит скромный двухэтажный дом. Рамасвами обычно живет в нем, когда задерживается в Мадрасе. В этом доме и состоялась моя встреча с Великим — Перияром. Меня провел к нему редактор газеты «Свобода», которую издает Дравидийская партия. Навстречу мне поднялся седобородый, несколько грузноватый старик. Из-под стекол очков в простой железной оправе на меня смотрели неожиданно молодые глаза.

— Проходите, проходите, товарищ, — сказал Рамасвами, крепко пожимая мне руку. — Я вас ждал. Люди из вашей страны нечастые гости у меня. Но я всегда им рад.

Поджав босые ноги, он уселся на широкую деревянную кровать.

— Это хорошо, что вы пришли. Из-за этих брахманов люди из других стран не знают о нас правды. Ведь почти все газеты в штате в их руках. У нас существуют только две касты — брахманы и небрахманы. Угнетатели и угнетенные. И они никогда между собой не примирятся.

— Но, может быть, — возразила я, — есть какой-то путь к примирению. Ведь теперь часто кастовое положение не соответствует социально-экономическому.

— Нет, — твердо ответил Перияр. — Пути нет. В течение десятилетий я добивался этого. Но брахман всегда останется брахманом. Полюбуйтесь на Дравидийскую прогрессивную партию. Когда-то все они были со мной. А теперь спелись с брахманами. И принимают к себе даже мусульман и христиан. Я не хочу иметь с ними дела. Они предали наши принципы.

— Сколько членов в вашей партии? — спросила я.

Рамасвами задумался, потер высокий лоб и позвал секретаря.

— Принеси, пожалуйста, списки, — попросил он. И, повернувшись ко мне, смущенно улыбнулся: — Я что-то стал забывать цифры.

Секретарь принес несколько толстых конторских книг и положил их на кровать рядом с Перияром. Тот взял одну из них, раскрыл и, по-стариковски кряхтя, что-то забормотал про себя. Все это как-то не вязалось с моим представлением о лидере политической партии. Но в следующее мгновение я поняла, что этот налет «домашности» на партийных делах Перияра не случаен. Его партия была его домом и его жизнью. Вне своего движения он не существовал. Поэтому так по-домашнему просто, сидя на кровати, водил пальцем по партийным спискам один из крупных политических деятелей Тамилнада.

— Вот, вот, сейчас, — говорил он как бы про себя, — кажется, я не ошибся. — Он поднял глаза, оторвавшись от книги, — 60 тысяч. Осталось только 60 тысяч. И тысяча отделений партии по всему Тамилнаду.

— Да, да, — с готовностью подтвердил секретарь.

— Вы тоже не помните, сколько членов в партии? — спросила я его.

— Помню, — смутился секретарь, — но видите ли…

И я поняла, что Перияр привык делать все сам.

— А как там, в Москве? — неожиданно спросил старик, задумчиво улыбаясь в свою пышную бороду апостола.

— Вы бы ее не узнали, — ответила я. — Ведь после вашего визита прошло столько лет.

— Да, да, — оживился Рамасвами, — прошло столько лет, а я помню все, как будто это было вчера. Я помню комнату в гостинице «Новая Москва», Красную площадь и море красных знамен на первомайской демонстрации. Я тогда действительно был очень счастлив. Такое не забывается. Москва… — бережно произнес он это слово, — У меня там была переводчица, симпатичная и умная девушка. Зина Пиликина, — неожиданно четко выговорил он. — Вот видите, число членов своей партии забыл, а Зину — нет, — лукаво и чуть грустно усмехнулся Рамасвами. — Она, наверно, сейчас старая.

— Наверно, — согласилась я, — если еще жива. А сколько вам лет?

— Восемьдесят пять.

— Восемьдесят шесть, — поправил его секретарь.

— Да, да, мне восемьдесят шесть, — засмеялся Рамасвами, — хотел показаться перед вами моложе, вот и сказал восемьдесят пять. А меня сразу уличили. В Москве я был совсем молодым. И все там были молодые. Как мне хотелось остаться там навсегда. Но ничего не получилось. Теперь я об этом не жалею. Я честно служил своей родине и сделал все, что было в моих силах. Для себя мне ничего не надо.

— Господин Рамасвами, — напомнили ему, — через полчаса митинг.

— Да, да, — закивал он головой. — Я помню. Сегодня я обязательно скажу им о Москве и о вашей стране.

Он тяжело поднялся, пожал мне руку и медленно, с трудом двинулся к выходу. Он все еще продолжал быть пророком…

Красное и черное

По обеим сторонам длинной пыльной улицы без тротуаров тянутся приземистые обшарпанные дома и хижины, крытые пальмовыми листьями. Кое-где меж домов и хижин вкраплены редкие маленькие лавчонки. За домами высятся почерневшие от жирной грязи цистерны с горючим. Юркий, окутанный клубами едкого дыма паровозик то и дело снует по узкоколейке, ведущей к гавани. Из прокопченных мастерских, расположенных рядом с узкоколейкой, доносится дробный несмолкающий стук. Около хижин темнокожие люди в набедренных повязках чинят разложенные прямо на земле сети. По улице носятся оборванные босоногие мальчишки, не знающие ни школы, ни сытой жизни. На этой улице, где каждый знает всех, появление нового человека — событие. И прежде всего для мальчишек. Вот они с криком ринулись в узкий грязный переулок. Через несколько мгновений оттуда появляется группа людей. Двое из них несут красно-черные флаги. За ними уныло, опустив хвост, плетется пес неопределенной масти. К ошейнику пса прикреплен красно-черный флажок. Ватага мальчишек, держась на почтительном расстоянии, следует за псом. Позванивая монетами в консервных банках, люди движутся вдоль улицы.

— «Дравида муннетра кажагам» — ваша партия! — начинает один из них голосом зазывалы. — Она защищает интересы всех угнетенных! Жертвуйте на вашу партию.