Кто они?

Я не знаю!

Ты откуда

здесь с ружьем взялся?

Вижу – в черном джипе

два громилы к сторожке подъезжают.

Что им, думаю, делать с моим другом?..

Были слухи плохие: беспокойно,

говорят, стало кладбище ночами,

а тут днем; непохожи на скорбящих —

зарядил два жакана, и недаром.

Говорит – и потряхивает старца.

А тут кто не занервничает, с «тулки»

дав дуплетом? И хорошо, что яма

им готова, им с вечера зияет.

Потемнеет – оттащим, закопаем.

Да ты что, старый друг, неужто плачешь?

Ну, давай чего выпьем – рюмки в руки!

Древний орден; как только объявились

мы на вашей земле, они охоту

объявили на нас. И гибнут сестры.

Тоже гости иных миров?

Нет, ваши,

человеки.

Откуда они знают?

А ты сам?

У них знанья не оттуда.

Может, Бог, если он есть в этом мире,

если есть в остальных, так все устроил,

что на каждую жизнь есть свой убийца,

вот они и охотятся.

Наверно.

К черту всю богословскую беседу!

Пойду пить.

Питие и умудрило

тебя так, что ты смог меня увидеть;

ох, гляди, так до святости допьешься,

и душа твоя ждать свечного жара

там

(показывает ему на область сердца)

не станет – проклюнется наружу

нимбом жарким среди дневного света.

И охотники за тебя возьмутся —

не докажешь, что сам, без нас, допившись…

Поп уходит, оружие уносит.

Я осталась одна. Берусь за книги.

Как читал он такое – непонятно.

Вроде русский язык, а запинаюсь

в каждом слове. Стакан я протираю,

наливаю поповского кагора,

выпиваю, кривлюсь и выдыхаю —

и читаю уже легко и ровно,

понимаю его пристрастный выбор,

нахожу вкус к поломанному стилю…

Смерч ато́мной войны смёл все живое.

Мы гадали, мы сроки вычисляли,

мы для дела трудились рокового

по всему миру; все, что накопили,

пригодилось: успели в час недобрый

мы друг друга; и смерть распространялась

по народу, стране и по соседям,

пока с вражеской смертью не столкнулась —

в одну общую, вечную смесились.

Кто из нас чьим оружием погублен?

Полетели, сестрицы! Полетели!

Мы свободны. Ты кем была? А ты кем?

…

…

…

Я ж, представьте, в кладбищенской сторожке

время мыкала, там пила безбожно,

там читала стихи. Теперь не вспомню,

хотя есть пара строк – прям на сегодня,

прям за сердце берут. Я почитаю.

Начала им рассказывать, слабея:

Ах ты, горе-злосчастье, мне на долю

ох какое крученое досталось…

…

Я очнулся среди пустого места,

среди космоса. Три мои подруги

тут же рядом. «Мы кто? Как очутились

в этом чуждом пространстве?» И стеснились,

будто я им последняя надежда…

И купчиха молилась, и вторая

повторяла все: «Я не виновата»,

и наездница тихо материлась.

Подождите вы, дайте оглядеться.

Как сюда нас забросило с кладбища?

Напрягаюсь болезненно, и память

начинает со скрипом возвращаться:

материнское лоно, путь недальний

к свету, жизнь из обид и унижений,

детство жалкое, существо немое,

обретающее посильный голос.

Дальше юность, устройство на работу,

Питирим, разговоры с ним и пьянство,

эти трое – а дальше размывает:

кто-то прячет труп, кто-то (я?) находит;

гостья в доме, другие гости в доме;

грохот, дым – это было в самом деле?

Муть ноябрьская, дальше зима, что ли…

Смутно помню войну, как сквозь чужое

зренье видя, чужие ощущая

страхи, похоти… А сейчас вернулись

ощущения самости, всей жизни;

только странно, что в виде бестелесном

так все мало… совсем не изменилось.

Ну, я, впрочем, всегда был телом слабый…

Вспомнил: эта была… кого убили,

не добили те, в деловых костюмах…

А вернее – душа ее, вернее —

нечто сильное, жало в плоть мне остро,

«я» мое изничтожившая сука.