– Это не иллаванта, это другое… ― улыбается девушка. Но потом замечает, что из-за стойки на нее уже смотрят недоброжелательно и быстро сворачивает разговор. ― Воздаморцы это называют светом и тенью. Вам принести что-нибудь?
– Да, ― отвечаю. ― Еще пива. А вы-то сами, ― спешу задать вопрос, ― тоже симютник?
– Нет, ― улыбается она. И уходя, бросает через плечо: ― Я обычная. Просто работаю здесь.
«Она кокетничает или мне показалось? ― думаю я. ― А вот интересно, как у них тут с этим вопросом? По логике, ладнорцы должны всячески избегать плотских радостей. Ведь они приносят удовольствие, насколько я помню. А значит, честные служители иллаванты всегда рискуют быть побитыми вскоре после оргазма.
– Но ведь дети-то есть, ― размышляю я далее. ― Как же родители решают вопрос физической близости, ума не приложу? Может, приносят своей иллаванте жертвоприношения? Например, авансом за будущие плотские радости бьются о стену головой или садятся на раскаленные угли? И если бы это работало, сколько прекрасных объятий я должен бы получить за мое мыканье в сарае! Меня бы сейчас должны не пивом поить, а нектаром божественным. И на руках носить. Причем не по этой серости».
Выхожу на улицу. Останавливаю коляску, прошу извозчика прокатить по самым красивым местам города. Судя по выражению лица, моя просьба его удивила. То, что открывается моему взору во время прогулки, вполне ожидаемо ― тот же унылый пейзаж однородной невзрачности. Если и попадается что-то красивое или яркое, ― можно не сомневаться, это попытка симютников бросить хоть какой-то вызов общей посредственности.
Ночую снова в «Пестрой куропатке».
«Понятно, ― продолжаю я размышлять, ложась в постель, ― если у меня что-то лучше, чем у других ― дом или лодка, ― за это придет расплата. Лишусь чего-то другого. Никто не хочет терять, вот все и стараются не выделяться. Появятся лишние деньги ― отдадут. Рассмешат ― постараются не смеяться. Зачем хохотать, зная, что вскоре будешь рыдать? Ужасная религия. Даже если она целиком придумана, одна вера в нее превращает людей в манекенов».
Ну вот, я рассуждаю о религиях, о том, что хорошо, что плохо, словно мне есть с чем сравнивать. А вдруг там, в моем родном мире всё еще хуже?
Но пока я ни на грамм не приблизился к тому, чтобы понять, кто я, откуда явился в тот сарай, как попал в черную реку. Вновь одиночество и холод стискивают сердце. Мне становится очень жалко себя. Будто я ребенок, брошенный в незнакомый мир, без матери, близких, родных… А вокруг все такое странное, страшное и холодное.
Я сворачиваюсь под одеялом калачиком и, наконец, засыпаю.
Утром, умывшись и выпив кофе, решительно направляюсь на лодочную станцию. Я хочу уплыть как можно скорее. Я хочу в другой мир, ― мир, в котором нет культа серости. Мир, в котором все натуральнее и роднее.
А есть ли такое место на свете?
Сторож тот же. И снова спит.
– Любезный, ― говорю я, ― помню, что должен тебе денег и признаться, не знаю, когда отдам и отдам ли.
– Иллаванта, ― пожимает плечами мужчина, ничуть не расстроившись.
– Как мне доплыть до Воздамора? ― спрашиваю.
– Зачем тебе туда?
– Хочу взглянуть.
– На тот берег тебя никто не повезет, ― сочувственно произносит смотритель. ― Туда нет пути.
– Странно, ― говорю я. ― А как же розовое вино из Воздамора? Да у вас тут даже дети знакомы с нравами этого мира.
– Да, да, это так, ― недовольно морщится лодочник. ― Но никто не знает туда пути. Кто и как оттуда доставляет вино и другие товары, не ведаю. Поверь, путник, я сижу в этой будке почти всю жизнь. Ни разу с той стороны не приплыла лодка.
– То есть мне не попасть на тот берег?
– Почему? Я этого не сказал. Лодки никогда оттуда не приплывают, а вот странные одиночки, типа тебя, порой появляются. Одни, без плота или лодки ― вплавь.
– Но я приплыл не оттуда, ― говорю.
– А я и не сказал, что приплывают только оттуда.
– Что ж, ― выкрикиваю я, обходя лодки и направляясь к кромке берега, ― попробую вплавь.
– Слишком далеко, ― кричит в ответ смотритель. ― За кустами ― две старые лодки. Ничьи. Возьми одну, потом брось посреди реки, когда доплывешь до тумана.
– Спасибо! ― кричу, толкая лодку в воду. ― Пусть иллаванта дает тебе радостей в десять раз больше, чем печалей!
Он тоже сквозь смех кричит мне что-то ― наверное, ответную шутку, ― но я уже не слышу. Прыгаю в лодку, устанавливаю в уключины старые весла и плыву к середине реки.
«Но есть в этом мире и хорошее, ― думаю. ― Они не жадные. Накоплением ценностей не прельстить. Зачем покупать дорогую картину, если за радость, которую она тебе принесет, нужно будет сполна заплатить печалью? Но эта их иллаванта делает людей похожими на… ― я вспоминаю слово и сам вид существ, которых откуда-то знаю, ― на муравьев. У них тоже никто не хочет выделяться, все тянут свою лямку и довольны своей незаметностью. А матка их и есть иллаванта, которой они поклоняются».
Глава 3
Идя из колледжа домой, Лиля думает:
«Значит, вечером дноклы валят куда-то флексить… Тоже, что ли, припереться?»
Лиля знает, что там будет Гарик.
– Что в училище? ― спрашивает мать, садясь за кухонный стол напротив дочери. Та молча жует, смотрит в смартфон.
– Все норм, ― бросает Лиля.
– Какие оценки?
«Оценки, тля! Оценки! Слово-то какое детсадовское!» ― думает Лиля.
– Ништяк, ― говорит она, продолжая смотреть в смартфон.
– Доченька, ― говорит мать, ― я давно хотела с тобой поговорить…
– О чем? ― Лиля наконец-то поднимает взгляд. Только сейчас замечает у матери несколько седых волос. Нина в своем вечном халатике с выцветшими незабудками. Глаза усталые и тоже выцветшие. Про такие лица говорят «осунувшееся».
«А ведь она почти красивая еще, ― думает Лиля. ― И грудь нормальная, в отличие от моей, и фигура еще ничего. Только глаза прям усталые. И волосы надо покрасить».
– Тебе уже семнадцать… Ты все время одна. Ни молодого человека у тебя, ни друзей, ― говорит Нина.
– Полно̀, ― отвечает Лиля, качнув смартфоном ― мол, тут они.
– Я про живых.
– Ты прикалываешься? Эти что ― дохлые?
– Плохо, наверное, одной?
– Тебе не плохо? ― зыркает Лиля. ― Ты вон всю жизнь одна. Ничего.
Мать проглатывает обиду, зная, что это правда.
– Лиля, но тебе только семнадцать.
– А тебе тридцать семь! ― парирует дочь. ― И чё? Тебе прикид другой да выспаться дать ― лакшери будешь. Но вместо этого торчишь на своей фабрике день и ночь…
– Правильно, Лиля… ― грустно отвечает мать. ― Потому что нам надо что-нибудь есть, за квартиру платить… Где я денег возьму?
– Бывший хахаль бабок не шлет?
Хахалем Лиля упрямо называет родного отца.
– Почему? ― Мать смотрит прямо, чтобы выглядеть убедительнее. ― Шлет. Иногда. Но ты же знаешь, у него самого сейчас… трудности. И другая семья.
– Мне насрать на его семью, ― говорит Лиля. ― Должен бабки, пусть шлет, пока мне не исполнилось восемнадцать. ― Лиля встает из-за стола, не доев. Аппетит у нее пропал.
– Лиля, постой.
– Ну?
– А куда Владик запропастился?
Влад был неудачной Лилиной попыткой влюбиться. Попыткой отвлечься от Гарика, с которым у нее все равно никогда ничего не будет.
– Сплыл, ― говорит Лиля.
– Жаль, ― говорит мать.
– Довен прыщавый.
– Что?
– Не важно. Еще что?
– А Маша почему давно не приходит?
– Да вон она, в инсте сидит ― мы с ней чатимся прямо щас. Привет передать?
– Передавай… Скажи, пусть в гости приходит. Я ей всегда рада. Сделаю ее любимые пирожки с капустой.
– Скажу. Все?
И Лиля выходит из кухни.
«Заявиться, что ли, на эту тусу, ― думает Лиля, ― просто так ― чисто зачекиниться. Не, кринж, тупо будет», ― думает Лиля. Телефон вибрирует, информируя о полученном сообщении.
The_Владыка: Прив! Ну чo рванем завтра на острова?
