Обессиленный, опускаюсь на пол. Хочется плакать, но нечем. И некому.

Ложусь на пол так, чтобы не видеть апельсиновых долек желтого света.

Сколько времени прошло с того дня, как я очнулся? Если мерить время страданием ― вечность.

Снова начинает раскачиваться лампа: «Криб, краб»… Волны, кажется, вновь поднялись. Но мне не взглянуть на прилив, не вдохнуть морского воздуха. Я ― в пыльном, кирпичном сарае и обречен тут остаться. Один на один со своей болью, вдвоем со своим одиночеством.

«Криб… Криб…» ― лампа. ― «Ш-ш-ш», ― море за стеной. ― Желтый свет. Потолок. Стены. Пол…

«Крип… Крип-п…» ― тише. ― Прибоя не слышно. Потолок. Апельсиновые дольки. Стены…

«Криб… Криб…»

Я не знаю, сколько еще проходит времени. Я сижу на полу, смотрю то на лампу, то на стены и потолок, страдаю от боли в груди и холода. Плачу без слез. Я бы давно сошел с ума, если бы было с чего сходить. И было ― кому.

И вдруг. Я вижу. Его.

Оказывается, у меня могут быть галлюцинации. Мне кажется, что я вижу маленького карапуза в синих штанах с помочами. Его, конечно, нет в моем сарае ― малыш всего лишь мираж, лишь движущаяся картинка. Помню, что такое называется «синематограф». Изображение тусклое, размытое, едва различимое, хотя, в отличие от фильмы в синематографе, ― цветное.

Я ликую. В череде мучительных суток без смены дня и ночи появляется хоть что-то, на что можно смотреть, кроме лампы и потолка. Я тянусь к ползущему мальчику, прекрасно понимая, что коснуться его не смогу.

Малый ползет по ковровой дорожке. Рядом книжный шкаф, детская кровать с деревянной решеткой…

«Люди всегда взаперти», ― почему-то думаю я.

Отраженные пятна окон ложатся на синюю попу в штанах, на бордовую дорожку… Все очень размыто, и вправду как на затертой кинопленке, но я плаваю среди этих образов и испытываю восторг ― какое счастье видеть что-то, кроме дурацкого сарая!

Даже о боли забываю.

Малыш белобрысый, на вид ему меньше года. Он плачет, но не рыдает громко и взахлеб, а только подвсхлипывает. Будто уже устал плакать и теперь сосредоточенно ползет туда, где помогут. Как он выбрался из кровати с решеткой? Где его родители?

Виденье меркнет. На месте балконной двери ― уже лишь пятно света, пола и шкафа в комнате и вовсе не видно, сам малыш тоже становится все призрачнее, все прозрачнее.

– Нет! Только не это! Умоляю! Кто-нибудь! Бог, дьявол, кто-нибудь! Спасите! Не дайте уйти этому. Этот мальчик… Я его откуда-то знаю! Ему надо помочь!

Но видение расплывается. Все отчетливее желтый свет лампы, стены, пол, потолок.

«Криб, криб»

– А-а-а! ― кричу, пытаясь зацепиться за исчезающую картинку. В ужасе от мысли, что вот-вот она исчезнет совсем, пытаюсь ворваться в мираж ― нырнуть в него. И у меня кое-что получается! Почти исчезнувшее виденье вдруг становится чуть отчетливее и шире. Пятно балконной двери так и остается пятном, но становится больше и темнее, зато комната и ребенок неожиданно светлеют, словно на негативной фотопластинке. Но ребенка и комнату я будто бы вижу боковым зрением, мой взгляд неотвратимо притягивает черное пятно балкона. Мне становится страшно, я хочу от него отвернуться, но не могу, ― меня словно затягивает.

Я падаю в воду. Гулкий всплеск эхом отдается под небесами. Но самих небес не видно ― только серая хлябь облаков. Берегов по сторонам не разглядеть, они с трудом угадываются в темноте. Такое чувство, что я в подземной реке внутри огромной пещеры. Сзади меня слышится оглушительный собачий лай. Словно сразу несколько огромных псов надрывают глотки. Этот лай разносится под сводами пещеры, множась многократным эхом.

Но меня это не пугает. Неужели я вырвался?! Я смог уйти, сбежать из проклятого сарая?! Это невозможно! И как это прекрасно!!

Та ли эта река, что шумела за стеной сарая? Или там было море? Не знаю. И вообще, почему мне известно, что такое река, море и чем они отличаются? А откуда знаю о звездах и луне? Кто я? Эти вопросы я задаю себе целую вечность и целую вечность не могу найти ответа.

Кажется, здесь у меня есть тело! Во всяком случае, я вижу свои руки в воде, плечи. Они призрачные, прозрачные, но есть хотя бы такие! Надо бы выбраться и рассмотреть себя.

Начинаю всматриваться туда, где берег. Сквозь мрак просматриваются контуры черных деревьев, но больше ничего не разглядеть.

Я плыву к берегу. Но тот почему-то никак не приближается, сколько я ни гребу.

У меня была цель и мечта ― вырваться из кирпичного сарая. Вырвался. Теперь я свободен, но снова будто бы взаперти.

Значит, это просто новый сарай. Просто теперь он такой. А тот малыш в видении просто проводник в новый круг ада? Наверное, так.

Берег не приближается, я вроде бы все еще работаю руками, но почему-то начинаю тонуть. И вот уже смотрю сквозь толщу мутной воды. Мучительно хочу вдохнуть и вдыхаю… воду. Страха нет, только усталость. Может и хорошо, что все наконец-то кончится ― хоть как-то…

Я иду ко дну и чувствую, как тускнеет сознание.

И уже когда я почти касаюсь ногами дна, вдруг понимаю, что не хочу сдохнуть! В сарае так в сарае, в бескрайней черной реке ― пусть так!

Но я хочу быть!

Как только это подумал, меня снова поднимает на поверхность. Снова серый берег с черными деревьями, до которого невозможно доплыть, снова мутные небеса.

И снова я не могу найти смыслов. Куда я плыву? Даже если и доплыву куда-то, даже если эти далекие берега через долгое время наконец-то приблизятся, что я буду делать там, куда попаду? Без тела, без памяти о своем прошлом, без знания того, кто я вообще такой?

И снова начинаю тонуть.

Но теперь уже не даю сомкнуться воде надо мною. Нет! Я хочу быть!

– Зачем?

Мне мерещится голос, раздающийся из-под небесного свода. И я уже не пойму, то ли я спросил себя мысленно, то ли вопрос был задан с высот.

– Что ― зачем? ― кричу я в темное поднебесье.

– Зачем ты хочешь быть?

Нет, все-таки это не кто-то другой со мной говорит, ― это лишь мои мысли, но здесь, под темным сводом неба, они обретают кажущийся звук. Я понимаю это потому, что голос звучит одновременно с моими мыслями и формулирует так же, как я.

– Я хочу быть, чтобы… чтобы быть! Чтобы со мной хоть что-то происходило! ― выкрикиваю я сам себе.

– Но разве с тобой происходит хоть что-то хорошее? ― вопрошает голос из пещерного поднебесья или пустот моей головы. ― И разве тебе не было лучше, пока ты был в забытьи? Разве мытарства по заброшенному сараю приносили тебе радость?

– А что, другого нет ничего? Только заброшенный сарай или небытие? ― спрашиваю я.

– Нет, отчего же? ― отвечает Голос. ― Многое есть на свете. Но есть ли во всем этом смысл?

Неужели я все это сам себе говорю?

– Кто ты? ― выкрикиваю я в пространство.

Молчание.

– Мне то и дело кажется, что я говорю сам с собой!

Молчание.

Все то время, что мы разговариваем, мне не приходится заботиться о том, чтобы держаться на плаву, ― будто какая-то сила не дает утонуть.

– Так какой смысл в том, чтобы снова быть? ― спрашивает Голос.

– Я не знаю, ― отвечаю. После этих слов я вдруг опять начинаю тонуть. ― Но я хочу быть! ― кричу я, выплевывая воду, как кричат «спасите!».

– Зачем?

– Хочу… посмотреть мир! ― выпаливаю я первое, что приходит в голову. И снова перестаю тонуть.

– Мир? ― говорит Голос. ― А какой именно? Миров много… Есть, например, Мир Ненависти. Мир Воздаяния. Мир Страха.

– А нету ли Мира Любви? ― спрашиваю.

– Нет. Миры ― места, где существа растут и меняются. Избавляются от глупостей, которые сами себе напридумали. Совершенных миров нет ― они не нужны, а мир, полный любви, и есть совершенный мир.

– Хорошо! Тогда я хочу посмотреть любые миры!

– Если я спрошу ― зачем? ― думаю, получу все тот же ответ «не знаю» или «просто хочу». Хорошо, будь по-твоему. Впрочем, иначе и быть не может.