– Я, конечно, не возьмусь советовать или наставлять. Но разве все, что было там и тогда не делает нас такими, какие мы есть? И есть ли смысл вообще оценивать прошлое, если оно неизменно?

– Ты понимаешь, в чем дело? Хорошо, когда ты молодой. Ты смотришь назад и думаешь, что вот ты такой сейчас благодаря тому, что было. Но впереди у тебя еще целая жизнь. А мне не так много осталось, сынок. Мне некуда смотреть, кроме прошлого. Кроме него у меня ничего и не осталось. А когда в твоем прошлом есть такой огромный кровавый след, – она запнулась. – ну, ты понимаешь, не оценивать его сложно. Остается только и мечтать, как бы все сложилось, поверни судьба иначе.

– Мне сложно понять, каково это. И лучше бы никогда не понять, – я уставился в пол. – мне так всегда говорила бабушка.

– Да. Врагу не пожелаешь такого. Мальчишки погибали, девчонки, из шебутных и смелых, погибали вслед за ними. Матери, отцы, деды и бабки, сыновья и дочери – всех коснулось. Ни еды, ни детства, не говоря уже о спокойствии. Даже после победы.

Елена Матвеевна все еще сидела в платье. С виду она была торжественна, по-летнему весела, задорна. Но ее скорбные глаза, в которых отсутствовало ожидание чего-либо, омрачали ее образ. А ведь такова и была победа. Такой нам ее сейчас и представляют. Торжество завоевателей, парады в честь окончания смертей. И ведь на то чтобы почтить память, нам выдают эту пресловутую минуту молчания. А на празднование – целый день. И за всей этой красно-георгиевской мишурой со звездами и танками стоят трупы. И лишь тихо смотрят, как маршируют те, кого они защищали.

Несомненно, радость от окончания войны оправдана, она нужна и это было действительно важно. Это была радость от облегчения. Но лишь в тот момент, когда это случилось. Год спустя, пять или семьдесят, не важно, сейчас это простое мерянье патриотизмом. Какую дань мы отдаем погибшим, проводя авиашоу и парады военной техники? Как георгиевская ленточка помогает чтить ветеранов? Разве наклейки «На Берлин!» на автомобилях поднимают дух тем, кто трудился, голодал и помогал в тылу? Никто из участников не хочет вновь видеть самолеты, танки, оружие, парады и многотысячные напоминания о тех временах, и только потому, что напоминать им не нужно. Они и так с этим живут. Я не берусь судить. Но сегодня мы наряжаем войну, грязную, окровавленную и бессмысленную, в платье, и ждем, что она будет улыбаться нам. И она улыбается. Но правда глубже – нужно только заглянуть в глаза, полные слез.

Солнце уже не радовало. Оно прожигало насквозь. Елена Матвеевна думала вместе со мной, но совсем о других вещах. Но вдруг она продолжила:

– И ведь воевали не за страну, как говорят. Воевали за свой дом, за своих родных, за себя воевали. И боялись, понятное дело. Боялись врага, боялись своих, потому что бежать нельзя, умирать боялись, – к ее глазам подступили слезы, но она взяла себя в руки. – благо, мир наступил. Пусть и большими жертвами.

– Если посмотреть, мир никогда не наступит. Относительный, разве что.

– И умирать будут всегда. Такова наша людская натура. От этого ценность жизни не пропадает. – на ее глазах выступили слезы. – жизнь выбирать не тебе… Видел обгоревшую дверь?

– Видел. Но не дверь. Дверь новая.

– Да, та совсем сгорела. Вместе с квартирой. Восстановили, слава богу. Вещи я уже сама потом привезла из деревни. Граммофон, книги, комоды эти дореволюционные.

– Кто-то поджег вашу квартиру?

– Кто бы знал, – Елена Матвеевна начала бесшумно плакать. – спасибо тебе, сынок, за помощь.

– Вам спасибо, Елена Матвеевна, за то, что приютили.

– Будет тебе.

– Елена Матвеевна, – я вкрадчиво спросил. – а что за соседи этажом ниже, с иконами?

– А я и не знаю. Приезжают время от времени, про Бога своего все говорят, мол хранит он меня, – она улыбнулась сквозь слезы. – меня вот хранит, а кого-то не хранит. Я особенная, что ли?

– Вы необычная.

– Ой, хватит тебе, – она отмахнулась и, кажется, немного повеселела. После этого она оставила меня одного, принявшись что-то готовить на кухне. Я лежал около пяти минут и наконец долежался до мысли, что мне нужно идти. Теперь это было целью. Выяснение причин и мотивов я оставил на тот момент, когда буду оглядывать город. Я собрал вещи и начал обуваться. Елена Матвеевна вышла из кухни:

– Ты уже уходишь?

– Я пойду, Елена Матвеевна.

– Эх, – она по-доброму посмотрела на меня. – ну, хозяин-барин.

– У вас отличная библиотека. И граммофон, конечно, волшебный. Но самое лучшее – удобная кровать.

– Ой, спасибо-спасибо, внучок.

Я оделся и стоял на пороге:

– До свидания! Еще раз спасибо.

– Пожалуйста.

– Передавайте от меня привет Юрию Алексеевичу.

– Передам, Олежа, передам. Удачи тебе! Будь аккуратнее, – с капающими на морщинистые от улыбки щеки, произнесла Елена Матвеевна.

– До свидания!

За дверью осталась торжественно одетая бабушка, слезы которой смыли радость от солнечных лучей. Я посмотрел на фотографию на венке: «Значит, будем знакомы, Олег» Мне было до боли жалко старушку. И я не мог представить, каково это, ощущая близкую смерть, оглядываться назад и видеть там ее же. Каково это не суметь смириться.

Вдруг я заметил на лестнице двух мужиков. Один из них говорил другому:

– Слышал последние новости?

– Слыхал.

– Ух как наш президент их место поставил!

– Да он им показал, кто мы такие. Советский Союз раньше боялись. И сейчас пусть боятся, – оба разразились самодовольным хохотом.

– Да у них же техника вся в нашей грязи потонет, если сунутся.

– Или замерзнет. А мы-то к этому готовы!

– По одному отстреливать будем. А потом и по Нью-Йорку бахнем!

– А мы можем! – мужики снова расхохотались.

– Разрешите, – сказал я.

– Да-да, проходи, дружище, – сказали они вразнобой.

Я прошел мимо запаха перегара, почувствовав острую боль. Эти разговоры лишь дополнили мою нелюбовь к патриотизму, который у нас, так принято, граничит с массовым самолюбованием. Потому как раньше воевали за мир, вынужденно и боясь. Теперь же страх карался, а поэтому и рассудок тонул в бесстрашии. Под двумя боровами лежали окурки, рядом с которыми были разбросаны лепестки с венка. Плевали они туда же. И я вновь убедился, что до мира нам далеко, тем более до нормального. С этими мыслями я поднимался на шестой этаж, а солнце провожало меня, пытаясь пробудить жизнерадостность.

Светило, казалось, не собирается покидать этот день. Оно так и норовило пробиться сквозь окна. Оно слепило глаза. Оно было, и с ним сложно было бороться. Впрочем, и не хотелось. Лестничная клетка шестого этажа была словно расписана под хохлому. Во всю стену красовался рисунок жаркого лета. На нем были деревья, большие озера, птицы, дети и, кажется, сама жизнь. Глядя на стены, хотелось улыбаться, вдыхать свежесть и теплый ветер. Непонятно зачем, но я глубоко вдохнул. Наверное, чтобы почувствовать чарующие запахи летних дней. Но единственное, что я почувствовал – раздражение в носу. Я чихнул и сквозь прищуренные глаза увидел еще один элемент картинки. Я совсем забыл о главной летней напасти. Это был тополиный пух. Пусть только нарисованный, но он так отчетливо напоминал о себе. Это же была просто пыль. Я пару раз шмыгнул и продолжил оглядывать этаж.

В одном углу стояли цветы. Кажется, они стояли на каждом из этажей выше второго. Не удивительно – чего только бабушки не тащат с рынков и неохраняемых клумб. В другом углу стоял аквариум, полный диковинных рыбок. Преимущественно он переливался золотистым блеском, но там были и черные металлические силуэты, и красные с белым, будто игрушечные, рыбки, и перламутровые королевы, поражающие размерами, и совсем небольшие серые мальки. Они жили в своем водном мире. Они ежедневно наблюдали лето, и никогда не чувствовали холода. У них была своя размеренная жизнь. Пусть и в четырех прозрачных стенах, но они, наверное, довольствовались этим.

Я думал о том, что до крыши мне еще совсем далеко. Да и не хотелось расставаться с этим пейзажем, пусть и нарисованным на обычной медленно разваливающейся хрущевке. Здесь жило само умиротворение. Так я думал, пока дверь одной из квартир не открылась и оттуда не вышел замученного вида студент.