– Ты про Соню слыхал? – он говорил про нашу подругу. В детстве мы втроем носились по двору.

– Она поправилась? Давно мы с ней не виделись.

– Не поправилась, – он продолжал пристально на меня смотреть.

– Как так? – я сразу же смирился с этим. Не потому что мне было безразлично. Дело в том, что так я реагировал на смерть в принципе. Смерть неизбежна и порой даже подвластна нам. Но только в одном направлении. Ты можешь приблизить ее, но никогда отсрочить. И я смирился, что не отменяло неизбежно возникающей пустоты внутри. Мне хотелось знать только, как это произошло.

– Как-как? Вот так! – сказал Ваня. – вчера ночью звонили из больницы, переливание не помогло.

Он замолчал и уставился в стену, ясно давая понять, что разговор окончен. «Я ведь мог дать свою кровь, – подумал я, – но не сделал этого». Думал, что мы уже давно не общаемся и там меня никто не ждет. К тому же, на мне свет клином не сошелся. Да и, с другой стороны, оно бы не помогло, и корить себя не за чем. Может, смысла не было вообще, и с этим нужно просто смириться?

И ведь фактами тут себя не оправдать. Нельзя сказать, что с ее смертью должны исчезнуть и все вопросы. И самое главное, что она, как бы это плохо ни звучало, не играет роли в данной ситуации. Здесь все упирается в то, что мои дела были куда важнее переливания крови для этой бедной девушки, нашей с Ваней подруги детства.

Я было начал считать себя последним человеком на этой земле, как вдруг почувствовал приятное шуршание кресла подо мной. Я вжался в него и гладил шершавые поролоновые подлокотники. Я услышал музыку, всю музыку, каждый инструмент. Барабанщики словно сидели в моих ушных раковинах и давали ритм. Мелодия тонкой нитью пронизывала всю черепную коробку изнутри, и переплеталась в причудливые узоры. Цвета стали ярче, и все складывалось в удивительную мозаику. Даже грязь на кафеле казалась мне каким-то ацтекским рисунком. Мишура начала радовать, конфетти слепили, а коньяк прожигал изнутри. Мне не хотелось говорить, но поделиться срочной новостью я считал должным:

– Со мной происходит что-то странное! – я оглядывал все вокруг. – я будто вообще не здесь!

– Ну, здравствуй, – сказал Сева.

– Белочку словил, псих, – сказал Илюша.

И лишь Ваня Петров сидел с тем же выражением презрения на лице, пока меня это совершенно не трогало. Я достал свой телефон, надел наушники и включил первую попавшуюся мелодию. На фоне болтали мои друзья, но постепенно музыка, льющаяся из моих наушников, полностью поглотила мое сознание. Казалось, я понимал каждую строку, каждый удар, каждый звон колокольчиков, каждый перелив, каждый голос. Это было блаженство – перенестись в уютный домик и ловить причудливые закорючки-ноты в красной новогодней шапке, пока вокруг носятся ребятишки и заворачивают подарки.

Я сидел в абсолютном блаженстве около пяти минут, как мне казалось. Но когда я открыл глаза, рядом никого не оказалось. На столе остались стоять пепельница и почти пустая бутылка коньяка. Кажется, мои знакомые ушли. Возможно уже давно. Пускай. Я не питал к ним тех дружеских чувств, которые были раньше, когда я гулял во дворе, ходил в школу или в университет.

Да, было приятно время от времени видеть их довольные лица, но это снова и снова отсылало меня в лучшие времена. А я устал тревожить себя мыслями о том, как было хорошо раньше, когда не было мыслей о будущем, ответственности и банальной серьезности. Поэтому я и должен подняться на крышу и спуститься снова, самым коротким путем. Я встал с кресла, взял бутылку и начал осматриваться. Голова снова начала болеть.

Я оглядывал грязную плитку, как через пару секунд в дверях показалась толпа пьяных людей. При них были все атрибуты праздничной ночи: водка, стаканы, дети, возможно тоже пьяные. Во главе был низкий мужичок лет пятидесяти с арсеналом фейерверков, способным взорвать небольшое здание. Параллельно с ними открылась дверь соседней квартиры, и мужичок с блаженной водочной улыбкой окликнул выходящую семью.

– С новм годм!

– С новым, с новым, Вить, – мужчина поправил меховую шапку.

– Даай выпьм, – он, чуть не уронив стаканы, выхватил один и с третьей попытки зубами вытащил пробку. – щстья и здровья!

– Будет тебе. Я не хочу.

– Ну хрош, – он неутомимо продолжал наливать. – по чуть и сё.

– Нет, Вить, пойдем. Лучше салюты твои посмотрим.

– О, эт я могу, – кое-как вытащив фейерверк сказал он. – Есь зжигалка?

– Вить, ну не здесь же, ты совсем нажрался?! – включилась, видимо, его жена. Дети все время стояли в стороне и лишь недоумевающе смотрели на выступление своего отца.

– Пршу прщения, – Витя откланялся перед всеми и двинулся в сторону двери.

Мне отчего-то стало мерзко. «Учись пить, пьянь» – подумал я, но сразу же вспомнил о бутылке коньяка в руке и моем недавнем состоянии. Меня начало тошнить. Я дождался, пока семьи выйдут на улицу и оставил на кафеле все, что во мне было. «Я отвратителен – это надо заканчивать» – заключил я и двинулся в сторону лифта. После нескольких попыток вызвать его, я обратил внимание на объявление: «Лифт не работает. Приносим свои извинения» Я недовольно выдал:

– Подавитесь! – и пошел в сторону лестницы. Мне предстояло пройти все двенадцать этажей. Лучше мне не становилось.

Поднявшись по винтовой лестнице, огибающей шахту сломанного лифта, я увидел лестничную клетку. Это было просторное помещение, в двух концах которого держались на старых, а может и новых петлях, двери в предбанники. По углам как обычно висели кнопки звонков с подписями номеров квартир. От двери до двери тянулась стена, по центру которой находился выход на общий балкон. По бокам от двери были врезаны окошки с широченными подоконниками.

Грязная серо-коричневая плитка кусками лежала на холодном бетонном полу. Тот же бетон виднелся под отваливающейся кусками серой краской. Мрачные стены не отражали всей важности праздника, если таковая и была. Разве что в углу стояла осыпавшаяся елка, готовая забыть все, что происходило вокруг нее. Грязи было значительно больше, нежели на первом этаже. Новогодний шарм исчез моментально, если он вообще появлялся.

Где-то недалеко были слышны стоны. Скорее всего они доносились из той квартиры, на двери которой, рядом с цифрой «14» красовалась металлическая табличка «Саша+Женя» выгравированная отменным старинным почерком. «Кто из них парень? – подумал я, – а что, если оба? Или обе?» Я быстро откинул глупые мысли и пожелал влюбленным счастья. Оно им было нужно. Потому как счастливые люди живут без глупых табличек на дверях.

Номера квартир странным образом не были упорядочены. Потому как не успел я закончить мысль, из соседней квартиры вылетело двое парней с сигаретами в зубах. Оба были обриты наголо, а в глазах их была та же животная ненависть, что и у быков на энсьерро. Один из них, высокий, был мертвецки пьян и с трудом прошел один единственный метр до подоконника. Второй же, низкий и более худой, был намного более подвижным. Он вытащил сигарету изо рта и подошел ко мне:

– Здорово.

– Шолом.

– Гы, – выдало второе тело.

– Шолом? Это что значит? – спросил служивый.

– Значит – мир тебе. Приветствие такое.

– А че, обычное «привет» уже никак не котируется?

– Ну, привет, если тебе так проще.

– Да ладно, расслабься, – он оскалился. – сигарета есть?

Я глянул на сигарету в его руке, посмотрел на его оскал и снова на руку:

– Нет, у меня нет, к огромному моему сожалению.

– Че, не куришь, да? Спортсмен, значит.

– Курю, но сигарет у меня нет. Может, твою пополам покурим?

– Ну, давай, – он прикурил и протянул мне сигарету, не снимая с лица дикий взгляд и оскал. – а че патлатый такой?

Его друг в этот момент медленно стек по стеночке в сидячее положение и кое-как закурил сигарету, попутно пытаясь открыть бутылку водки, которую он словно фокусник достал из пустоты.

– Нравится мне так, – ответил я.

– Мужики так не ходят, ты в курсе? У мужика должны быть короткие волосы. Шевелюра – это для баб.