Проходом в комнату сына Елены Матвеевны служила арка в стене, которая целиком состояла из книжных полок, забитых, само собой, книгами. Казалось, там была вся литература за двадцатый век. Старые плотные темные обложки, внутри которых, я уверен, красовались надписи, вроде:

«Художественная литература»

Москва

1964

С верха арки спадали деревянные подвески. Когда-то их можно было встретить повсеместно, но сейчас они канули в лету. Они были еще одним напоминанием об ушедшем времени, пусть самым блеклым на фоне граммофона, книг и фотографий, зато самым ярким для огромной массы людей, у которых такие подвески были. Я отодвинул их и вошел в комнату.

Комната олицетворяла собой саму чистоплотность. Цветы на подоконнике словно вечно были свежими, шторы выглажены и нетронуты даже самым легким ветерком, пыль не коснулась ни единого сантиметра в этом помещении. Кровать была словно заправлена только перед моим приходом. Комод и вещи на нем были аккуратно сложены еще давно, но на них не было следов времени. Ковры мирно висели на стенах, как и зеркало, отражающее всю стройность и чистоту комнаты.

– Елена Матвеевна, спасибо вам большое! – сказал я, чувствуя себя неловко.

– Не за что, сынок. Ты ложись, а завтра поможешь мне.

– С радостью помогу. Спасибо.

– Ну, спи давай.

Не прошло минуты, как она сказала это и выключила свет, оставив подвески бренчать еще какое-то время. Я было хотел снова поблагодарить ее и пожелать доброй ночи, но усталость была сильнее меня, и я уснул крепким сном, под тяжелым шерстяным одеялом, на мягкой перине, заботливо уложенной на старую добрую кровать с пружинами.

Солнце ударило в глаза, и я кое-как разлепил их, проклиная светило за вторжение. Я отвернулся и накрылся одеялом. Но мое тело уже начало просыпаться. Сначала я ощутил приятное тепло, расползающееся по телу, затем из гостиной донесся звук граммофона, из которого лилась музыка военных времен. Одеяло и простыня удерживали меня своими прикосновениями, а голова была ясна. Я вспомнил старых друзей, Юну, Юрия Алексеевича с его проницательностью и решил, что будет нагло отлеживаться, когда Елена Матвеевна уже на ногах. Тем более, я должен был ей помочь. Я приподнялся, схватил одежду, быстро накинул ее на себя и протирая глаза пошел на кухню.

– Проснулся, сынок?

– Доброе утро, Елена Матвеевна.

– И минуты не прошло, как ты засопел. Видать, совсем замучался, – она достала хлеб и начала нарезать его тонкими кусочками. – ну, хорошо, садись за стол.

– Замучался – не то слово. Но у вас целебная кровать, – я сел за стол, на котором уже стояла тарелка с манной кашей. – прямо как у моей бабушки в деревне.

– А то! Сейчас таких не найдешь, – она положила хлеб на стол и поставила передо мной кружку чая.

– Это правда, – я взял ложку и спросил. – а вы не будете кушать?

– Я уж позавтракала. Это вы, барин, спали до полудня.

– Прошу прощения.

– Да ладно, – снисходительно и протяжно выдала она. – кушай, сынок. Тарелку и кружку – в раковину, я вымою потом.

– Спасибо, – ответил я и принялся уплетать манную кашу.

Через десять минут завтрак был окончен. Старые часы с маятником отбивали ритм. Стрелки показывали на пятнадцать минут первого. Я убрал тарелку и сполоснул кружку, после чего направился прямиком в гостиную. Песни больше не играли, пластинка стояла на столе, облокотившись о стену. Звук граммофона сменили голоса из радио. Они были не такими глубокими и лиричными, как те напевы из прошлого, но были отличным фоном. Елена Матвеевна сидела в кресле и читала газету.

– Ну-ка иди заправляй кровать. Я покажу, как нужно.

– Уже бегу, – я кивнул и резко направился к кровати.

Технология и впрямь была необычной. Я, если мне и приходилось когда-нибудь заправлять кровать, делал это примитивно: сложил одеяло пополам, положил, сверху покрывало. Но тут была своя система: простыня разглаживалась и края плотно заталкивались под перину; одеяло складывалось вдоль несколько раз до состояния червяка; сверху нужно было положить покрывало так, чтобы край свисал на двадцать сантиметров; Затем взбивалась подушка, один ее угол заправлялся внутрь, чтобы создавалось подобие треуголки, и подушка ставилась сверху, словно вишенка на торте.

– Ну вот, молодец!

– Это необычно. Никогда так не заправлял кровать.

– Да где твои годы! Научишься еще, – она была бодра и весела.

– Когда-нибудь научусь.

– А теперь пойдем, поможешь мне.

– С радостью, Елена Матвеевна, – сказал я и поплелся за ней, воодушевленный ее настроением.

Помощь была нетрудной, но требовала достаточно времени. Полчаса я пытался настроить телевизор, пока не понял, что нужно было просто поправить антенну. Затем около часа я искал нормальные гвозди, примерял и вешал полку. После этого мне нужно было перенести некоторые вещи на балкон, передвинуть диван на кухне, прикрутить плинтус, перевесить картины в комнате Елены Матвеевны. Неспешно сделав все, я заметил, что на часах около четырех дня. Солнце светило все так же ярко, пока мы обедали. В конце концов, убедившись, что моя помощь больше не требуется, я пошел в комнату, чтобы немного передохнуть и снова двинуться в путь.

Во мне было уже меньше уверенности в том, зачем я иду на крышу. Так ли необходимо мне нужно было подниматься туда? Если после падения у меня была определенная цель, то сейчас я знал только то, что назад пути нет. Что-то не давало мне спуститься вниз и заняться своими делами, и я должен был вновь подняться на злосчастную крышу. Может быть я просто должен увидеть то, что видел перед падением. Вдруг я вспомнил слова Юрия Алексеевича. Может, я должен почувствовать что-то? Почувствовать уверенность в чем-то, определенность. Или же просто подняться, без какой-либо идеи и спуститься. Я все меньше понимал, зачем мне это. Оправданием для самого себя в голове звучало только то, что не нужно об этом думать. Нужно просто идти.

Мои размышления прервала Елена Матвеевна, включившая граммофон. Из соседней комнаты был слышен голос неизвестного мне советского артиста. Он пел про солдата, вспоминающего о любимой, будучи на фронте. Я вышел из комнаты, чтобы было лучше слышно, как сладко говорил винил. В гостиной не было никого. Я сел в кресло и оттуда мне было видно зеркало в комнате Елены Матвеевны. Она стояла перед ним в черно-оранжевом платьице. Оно было ей не по размеру, возможно, его время прошло давным-давно, когда она была еще молода. Она прихорашивалась, словно влюбленная студентка. Как неизменна женская сущность. Девочки с младенчества ведут себя так, и порой это забавляет и заставляет улыбнуться. Но эта картина почему-то навеяла на меня грусть.

Через пару минут бабушка вышла из своей комнаты. Она явно любовалась собой, пусть рядом и не было зеркал. Она улыбалась мне, пытаясь показать свое приподнятое настроение. Она пританцовывала и порхала из одного конца комнаты в другой. Было видно, что когда-то она была изящна и легка, потому как движения ее были уверенны. Но грация ушла под руку со временем, оставив свои следы на этой женщине. И она не казалась сумасшедшей, над ней не хотелось потешаться, но и восхищаться было также сложно. Это была печальная картина. Не из-за неуклюжего порой танца, не из-за платья не по размеру, не из-за несоответствия. Дело было в ее взгляде. В ее глазах томилось отчаяние, которое сложно было скрыть. Она смотрела на меня и улыбалась, но глаза говорили за нее. И говорили они о том, что она пыталась перекрыть всю свою боль.

Пластинка закончилась, и Елена Матвеевна обратилась ко мне:

– Что, думаешь, бабка совсем с ума сошла?

– Нет, почему же. Это было очень трогательно.

– Трогательно, – она вздохнула. – уже не так трогательно, как было раньше.

– Юрий Алексеевич сказал мне, что то, что было раньше не повторить. В этом и исключительность прошлого.

– Ох, Юра-то прав. Но в прошлом живут как радость, так и разочарование. И в этом тоже его исключительность.