– Шолом! – кинул он и двинулся к окну.

– Шолом. – ответил я.

Он закурил. Мне все еще было тяжко от разговора с Еленой Матвеевной, и я обратился к нему с просьбой:

– У тебя не будет сигареты?

– Да, держи.

– Спасибо, – я прикурил от спички.

Я еще несколько секунд не решался спросить, да и не видел смысла в этом, но наконец, чтобы избавить нас от гнетущей тишины, я внезапно выпалил:

– А ты не знаешь, что случилось с квартирой ниже? Ну, с той, которая горела.

– Ну, – он начал припоминать. – ее вроде подожгли, как мне говорили. Из личных соображений. Хотели выкурить соседку с ее сыном, а потом квартиру себе забрать.

– Родственники, что ли?

– Вроде того.

– Кровные узы не обязывают к уважению, да?

– Ага. Оказалось, что бабушки этой не было дома. А сын ее был. Он вещи пытался вынести, кота вынести, да все подряд. Тушить пытался. И в итоге сгорел сам. Вот так вот.

– В общем, вещи спас, а себя не смог.

– Как-то так.

– Люди дичают в последнее время, не замечал?

– А как же. Все, начиная с обычных, казалось бы, работяг, до глав государств, дети и старики, порой даже животные – все с ума сходят.

– То ли у всех разом лыжи перестали ехать…

– Вот-вот. Сейчас как раз пишу об этом.

– Пишешь? – я удивился.

– Ну, рассказ, – он замялся. – ничего особенного, бред бредом, не обращай внимания.

– Да я просто сам пишу. Поэтому удивился, – я сделал паузу. – и как успехи?

– Потихоньку, – он докурил. – еще по одной?

– Ну, давай. Нервы, что ли?

– Их уже нет, – он прикурил сигарету и протянул спичку мне. – сессия все съела.

– Да ладно, все сдашь. Всегда так. Так даже, наверное, должно быть – сначала переживаешь, мечешься, а потом сдаешь. Иначе бы так не радовался.

– Наверное.

– Ну, я вот не радовался. Я все сдавал и знал. И не было у меня сессий как таковых.

– Мне бы так.

– А вот черт его знает. Ты на каком курсе?

– На первом.

– Тогда вообще не переживай. Дальше – проще.

– Буду надеяться.

Мы докурили, перекинулись еще парой слов и попрощались. Перед тем, как уйти, он вынес мне бутылку пива. Это было добрым жестом и мне все больше начинал нравиться этот подъезд. Голова кружилась от первой за день сигареты. Пейзажи стали чуть реалистичнее, а на озерах как будто начали появляться волны. Я снова увидел тополиный пух, нарисованный с фотографической точностью, чихнул и начал подниматься выше, туда, откуда слышалась музыка.

Студент был одним из самых положительных героев моего небольшого путешествия по этому подъезду. И что удивительно, он писал. В нем бушевал странный энтузиазм, амбиции лились через край, а желание было заметно невооруженным взглядом. Наверняка он начал писать не так давно. Это самые лучшие времена, когда только-только находишь свое дело. Ты видишь в нем свою жизнь, тратишь месяцы на то, чтобы довести до идеала банальную писанину, потому что веришь в то, что делаешь. И ведь в написанном чувствуется душа.

Только студент ушел, я почувствовал невыносимую тоску. Мне захотелось позвонить в дверь, позвать его выпить пива и поговорить о его рассказах, его жизни и том, что его гложет. Я почти принял предложение безумного мозга, закипающего под лучами яркого солнца, но, в конце концов, отказался от этой затеи. Сейчас мне нужно было думать о себе нынешнем, стоящем в пыльном подъезде. Я должен был идти, не задумываясь, стремительно. Мысли о прошлом были бы не лучшим спутником, поэтому я уверенно зашагал навстречу седьмому этажу.

Он был куда ярче шестого. Складывалось ощущение, что, поднимаясь все выше, умелые художники находили все больше красок. Желтые, зеленые, оранжевые и голубые цвета казались насыщеннее, и по-настоящему грели, казалось, именно стены, а не пресловутая система отопления. На них был изображен город, с витринами магазинов, аллеей, яркими автомобилями, уходящими в безбрежный голубой океан. Солнце, уничтожавшее всякую скуку, пробивалось сквозь окно и оглядывало свой портрет, наполняя его своей живой силой. Город жил, оставаясь неподвижным, и манил к себе. Но нужно было в прямом смысле разбиться в лепешку в попытках в него попасть. Музыка, льющаяся из квартиры, подкидывала дров в костер, заставляя этаж все больше кипеть жизнью. Краски, музыка, жар и любовь – все это витало в воздухе, и посреди этого манящего безумия был я.

По водопроводным трубам текла вода, напоминая звуки далеких ручьев. В воздухе хаотично носились мухи, а сплетенные пауками ловушки лишь терпеливо ждали свою добычу, покачиваясь на ветру в укромных углах под самым потолком. Лифт все еще не работал, и из шахты, вместо шума железной коробки, доносились знакомые голоса:

– Совсем про нас забыл, – был слышен голос Ильи.

– Еще тебе? Я спрашиваю еще? – разъяренно вопил служивый.

– Потом прочту твои рассказы, – мяукала Юна.

– Живи – главное, – успокаивающе добавлял Юрий Алексеевич.

– Благо – мир наступил, – будто вытирая слезы тихо добавляла Елена Матвеевна.

– Все с ума сходят, – заканчивал этот вой из прошлого нервный студент.

Ничто не заставило бы меня остаться здесь, кроме торжественных стен и навеянных ими мыслях о лете, но, как водится, мне пришлось задержаться. Как только открылась дверь, музыка перестала глухо бить в стену и по подъезду пронеслась волна разнообразных звуков. Из квартиры вышли знакомые мне лица.

– О, неужели ты живой, – удивленно восклицал Илья. – мы думали, что ты в овощ превратился. А ты погляди какой, высокий, статный, холеный.

– А ты все еще льстив, как безнадежная проститутка.

– Рад тебя снова видеть!

– Шолом, – я повернулся к Севе и спросил. – ты как?

– В порядке, спасибо.

– Что со мной тогда было вообще? – с экспрессией сказал я. – я такое видел! А потом выключился и вас уже не было.

– О, ну я тебе сделал новогодний подарок, – спокойно отвечал он. – таблетка, растворенная в коньяке. Все ради тебя.

– Какой ты заботливый!

– А то!

– Я ничего такого не вытворял, не говорил?

– Ты был похож на сдержанного эпилептика. Того, у которого нет пены изо рта и трясется он поразительно свежо, – заметил Илья.

– Я старался.

– Хе-хе.

– Шолом, Ваня, – сказал я.

– Здорово, – он холодно пожал мне руку, но не сдержал легкой улыбки.

– А вы откуда и куда?

– Я тут живу, – сказал Ваня.

– Давно? – удивился я.

– С тех пор, как мы перестали общаться.

– А почему не сказал?

– А ты не спрашивал.

– Резонно, – я обратился ко всем. – ну, так куда вы?

– Мы тут в приставку играем, пьем, курим и, в общем-то, веселимся, – отвечал Илья. – но вход у нас по спискам, так что не надейся.

– Я в списке, – я достал бутылку пива и показал ему.

– Вход стоит две бутылки.

– Пожалей убогих, – сказал я.

– Жизнь никого не жалеет, – сказал Илья. – особенно тебя. Ты лицо свое видел?

– Может, мы пойдем уже? – недовольно протягивал Ваня.

– Да, пойдемте, – Илья повеселел еще больше.

– А чего вы вышли-то вообще?

– Покурить.

– В таком случае, дайте мне сигарету.

– Прошу, – сказал Илюша и протянул мне сигарету.

Около трех минут я слушал разговоры парней, пока, в конце концов, Ваня не впустил нас к себе. Это была обыкновенная квартира, по убранству которой можно было понять, что здесь живет одинокий молодой человек. Полы были чем-то заляпаны, и никто явно об этом не переживал. Куртки были брошены в зале, несмотря на обилие вешалок. Зал же был просторен, в силу отсутствия в нем мебели, кроме раскладного дивана, тумбочки, шкафа и телевизора. В целом комната напоминала довольно дешевый, но уютный номер в хостеле.

Мы прошли на кухню. Тут и становилось понятно, что ни одна хозяйка не прикладывала руку к этой квартире. Скатерти на столе не было, зато куча круглых кофейных отпечатков от кружек складывались в геометрически правильную картинку. Посуды было мало, и вся лежала в раковине. Около холодильника стояла сушка для белья, полная черных носков и трусов. Остальные вещи, я полагаю, лежали в корзине для грязного белья. На столе стояли пустые и не очень бутылки из-под пива. Рядом с ними стояла стеклянная пепельница, пустая и сверкающая, словно только принесенная из ювелирного магазина. Повсюду были разбросаны мелкие фантики и пыль. Я чувствовал себя, как в общежитии. От этого становилось намного теплее.