— Ты про свои беззаконные надежды и про цесаревну Елисавету Петровну здесь не писал ничего. А ты напиши, напиши! Облегчи совесть!

Ошеломленный Егор глотал соленую от крови слюну. Смотрел на крутой лоб дознавателя и видел курган могильный, именно ему назначенный, как до того — многим, без числа раскольничьим старцам и инородцам.

Он попросил прислать в тюрьму священника — покаяться перед неминучей лютой кончиной.

Татищев же отдал попу весьма безбожный приказ: слух затыкать перстами, ежели важный государственный преступник на исповеди начнет упоминать имена великих персон, кои с ним хороши были, или скажет что тайности подлежащее; саму исповедь опосля пересказать в подробностях — сего требовал от забитого духовенства и сам император Петр Великий. Дело-то секретное, до вышних особ касаемое!

Государство богатеет от добрых законов и разумной экономии, наипаче важны горное дело и торговля с заморскими странами.

Торги и мануфактуры — вот что нам надобно. И законы, законы. И школы.

И в Платоновом государстве питомцы Феба, яко люди неблагонадежные, должны за стогны идеального града изгоняться. А сей дворянчик еще и вреден близостью к вышним, избалован донельзя Фортуною.

Щегольская, увеселительная наука стихотворства потребна ли человеку разумному?

Самородное золото берг-инженер Татищев распознавал и ценил в диком камне, в недрах земли. В живом человеке, втоптанном в грязь, золота не усмотрел. Не узрел даже забавной окаменелости — древнее дерево ископаемое имеет кровяной оттенок и весьма годно ювелирам, оправь в благородный металл — и выйдет украшение тонкого вкуса.

Ишь, соловушка выискался, любовные романцы при Дворе насвистывать! Перышки ощипать — что запоешь?..

После чистосердечной исповеди Егор Столетов написал вторую повинную, много пространнее. Назвал многие имена, изъяснил причины благоволения к нему сибирского начальства и откровенно, без утайки приписал, что всегда надеялся на помилование, ежели на престол взойдет цесаревна Елисавета Петровна — или выйдет замуж она за принца заморского, и по случаю торжества всем виноватым объявят высочайшее прощение, как и всегда водилось в государстве Российском. Прямота и погубила бедного узника.

«Заговор противу государыни нашей Анны Великой, я провидел его!» — возрадовался Татищев, прочитав бумагу Столетова. Поистине сей рифмоплет — заговорщик упорный, закоснелый в злодействе; каторжанин, познавший яростный гнев Петра Великого и теперь искавший милостей его побочной дочери… Для того ли грамоте и иностранным языкам сего злодея обучали, дабы он тайные интриги плел! Теперь на допросе с пристрастием надлежало вырвать у него имена всех сообщников и тем всеконечно заслужить доверенность императрицы Анны, а там, глядишь, авантажный, представительный и дерзновенный Артемий Петрович оттеснит от трона проклятого курляндца. Простор неуемному честолюбию.

На новом допросе Татищев набросился на Столетова с площадной бранью, теряя достоинство филозофическое: разъярен был холодной гордостью малого ростом и чином человечишки, уклончивостью его ответов.

— Я на тебе воровство твое доподлинно сыщу!

И велел конвоирам камзол и рубашку с него содрать и тело осмотреть. Ссыльный начал в грубых руках метаться, не снеся унижения, и от ворота до пояса рубашка тонкого полотна, с шитьем на нем разодралась. Оказался, будучи повален на пол, деликатного сложения, а на худой спине означились полосы — следы давнего наказания кнутом.

— А, так ты испытан не был, а казнь претерпел, тебе ижицу прописывали уже!

Битый в рыло и в душу, заплеванный, растоптанный сверчок, не помнящий своего шестка. И притом ошельмован.^[27]

Откуда же гордыня такая, что молиться о царском здравии и долголетии не ходил, чарки заздравной не пил…

— Что ж, Егорка, коли сам не показываешь всей правды, тогда известимся о проделках твоих чрез твое жестокое и страдательное истязание!

И Татищев велел вздернуть Егора на дыбу и кнутом бить по счету. И то было прямым беззаконием, затем что без именного указу так обойтись с дворянином, даже ссыльным и ошельмованным, все же не дозволялось.

Полчаса висел на дыбе Столетов.

Дано сорок ударов кнутом.

И оставлен висеть на вывернутых руках еще час.

И тогда заговорил Егор Михайлович. И многие знатные имена названы были, и всякие случаи и чужие слова припомнились. Ведь живем мы все на русский «авось», — вот, сударик, и проавоськался! Пожалуй-ка, соколик, на виску — повисеть, на кобылу — поскакать, по спицам босиком походить^[28]…

— Ручонки-то в вертлюги^[29]вправьте дураку.

Егор тихо выл на одной ноте, как битый голодный пес.

— Омморок. Водой отлейте, — приказывал лютый голос — причина боли в висках, — звон целой стаи трупных мух, гудящих в одногласье.

Леживал на бархатах, полежи-ка на рогоже. Забылся ночью сном казенным, казематным, как на жердочке петел. Мутным и обрывчатым. Спина была иссечена в мясо, живая рана.

Две недели его не трогали: Татищев, отослав экстракты расспросных речей в Тайную канцелярию, в великом страхе ждал письма из Питерсбурха о столетовском деле, затем что касалось многих тайностей придворного обихода, и в розыски ему вступать своевольно не надлежало.

«Егорка Столетов с двух повинных и с пытки, елико возможно было из такого плута вытянуть, показал…

Что он не токмо о вашем императорском здравии молиться не хотел, но и весьма того не желал.

Желал и надеялся быть цесаревне Елисавете на престоле и в той надежде Бурцову и другим грозил.

О вашем императорском величестве поносно говорил…

Он никогда не присягал, а токмо покойной императрице Екатерине…

Советовал и слышал непристойности от Елагина, князя Белосельского, камор-юнгфоры Анны Пик, сестры своей Марфы Нестеровой, от Ивана Балакирева, Алексея Жолобова, о чем в приложенном экстракте обстоятельно показано».

А вдругорядь по израненной спине, по впалым бокам еще тридцать ударов дали, с передыхом.

Добром мало говорил, с подъему — развязался язычок, с пытки — еще говорливее стал, а что с огня расскажешь?

Так-то первый российский гишторик привечал первого российского пииту.

Егору Столетову малость подождать бы, еще пять-семь лет тихонько, смиренником потерпеть в сибирской ссылке, не горланить, не петушиться — а там возлюбленная тишина взошла бы на престол отеческий и воротила бы его из ссылки «за невинное пострадание», как Алексея Шубина и прочих опальных сторонников ея, призвала ко Двору, осыпала орденами, одарила деревнями… Но пиитам поистине судьбина злая дает коварно подножку.

Ах, Расея-мати! Разинула пасть с железным зубьем-горами от земли до неба, и нерчинские рудники — провал твоей чудовищной глотки.

14

Поздней осенью плачевную жертву и колодников — доносчика Тимофея Бурцова, комиссара, хамоватых болтунов подьячих — привезли из Сибири в Питерсбурх. По Неве шла шуга и смерзался лед-молодик, и добраться до ледостава к Тайной канцелярии, страшной баньке ушаковской, стало нельзя: узников разместили в холодном Летнем дворце, за крепким караулом, как встарь, в то бывалошное время, когда Егорушка юн и задирчив был. Теперь же руки из суставов на дыбе выворочены, вправлены грубо и докучают-ноют болью, и ножные жилы растянуты пыткою.

Ну что, рад новому свиданию с Петровой столицей, Егор свет Михайлович? Ледяной норд с Невы проницал нетопленые каморы и залы. Все как тогда, одиннадцать лет назад. Балакиреву, верно, тепло сейчас под шутовским колпаком, с гороховым пузырем — нашел человек свое щастие. Что же ты помышлял, Егорушка, что Фортуна разомлеет от твоего соловьиного щекота, растелешится девкою? Каждому — своя дорожка, налево шуту, направо цесаревне, тебе же — дорожка все прямо, прямо, на высокий помост.

Ах, кабы угрюмая ладья Харонова — ей льды не помеха — прошла бы от Стикса-реки по Неве да забрала с собою в царство теней Егора Столетова! Коликих мучений избег бы впредь.