Летчиков-ночников в полку было немного, всего четверо. На них-то и пала поначалу вся тяжесть борьбы с немецкими самолетами — постановщиками мин. Круто набрав высоту, ночники устремлялись к «хейнкелям», пойманным прожектористами. ШКАСы — авиационные пулеметы — начинали сухой настойчивый разговор. Ожесточенно отстреливались немецкие стрелки. Истребители пускали в ход главное оружие — «эрэсы» — реактивные снаряды, попарно подвешенные к фюзеляжам. Когда они достигали цели, «хейнкели», разрушенные взрывами, врезались в воду близ северных фортов. Израсходовав боезапас, летчики возвращались на аэродром, пересаживались на другую машину, приготовленную к бою, и снова уходили в ночное небо. На каждого летчика-ночника приходилось по 10–15 воз душных боев за ночь. Вскоре ночным полетам спешно обучились еще несколько летчиков. За двенадцать майско-июньских ночей летчики 71-го полка уничтожили 22 «хейнкеля» и 2 «юнкерса». Примерно столько же сбили кронштадтские зенитчики.

Наблюдатели с постов СНиС фиксировали места падения немецких мин вокруг Котлина. Деревянные катера, не чувствительные к магнитным полям, волокли по фарватерам трал-баржи, еще с осени оборудованные на Морском заводе. Массивная посудина, проходя над донной миной, заставляла сработать ее взрыватель.

Закупорить флот в Кронштадте противнику не удалось. Движение по фарватерам не прекращалось, и потерь от донных неконтактных мин флот не понес.

С последними льдами в море…

Неподалеку от Средней гавани стоит островок с двухъярусной крепостцой из серого, позеленевшего от времени камня — это Кроншлот, старейший из фортов. Здесь когда-то — лет за пять до начала строительства Кронштадта — Петр поставил на бревенчатых срубах десятигранную мазанковую башню с четырнадцатью шестифунтовыми пушками. Первому коменданту Кроншлота Тимофею Трейдену дал Петр знаменитую инструкцию: «Содержать сию ситадель, с Божиею помощью, аще случится, хотя до последнего человека… Если неприятель захочет пробиться мимо ея, стрелять, когда подойдет ближе. Стрельбою не спешить: по выстрелянии последней пушки, первая была бы паки готова, и ядер даром не тратить». Той башни, конечно, нет давно, в середине прошлого века на ее месте построили каменную батарею, стоящую поныне.

Теперь в Кроншлоте базировался дивизион малых охотников за подводными лодками — быстроходных деревянных катеров, известных под названием «морские охотники». Они-то и вышли первыми в море из маленькой гавани Кроншлота — вышли за последними льдинами в холодный, робко засиневший, еще не поверивший в наступление весны залив. Заняли назначенные точки дозора. Первыми в новой кампании увидели низкие лесистые берега Лавенсари и Сескара…

Помощник коменданта по прозвищу Рашпиль сдержал свое слово: в штаб ОВРа пришла бумага, из коей явствовало, что «5 марта с. г. инженер-лейтенант Иноземцев Ю. М. нарушил порядок в городе и, кроме того, грубо отвечал на вопросы помощника коменданта гарнизона…». Бумагу спустили в отряд траления, оттуда в дивизион, и командир дивизиона Волков О. Б., вызвав по текущим делам командира «Гюйса» Козырева А. К., сунул ему бумагу под нос. Сказал, сердито пыхнув трубкой:

— Что это у вас механик вытворяет, едри его кочерыжку?

Пробежав бумагу, Козырев качнул головой:

— Я в курсе, товарищ комдив. Механик шел по улице и был задержан помощником коменданта. По словам механика, его возмутили расспросы и подозрительный тон…

— Шпаком был ваш механик, шпаком и остался, — еще пуще осерчал Волков. — С той разницей, что вначале целочку разыгрывал, а теперь снялся с якоря, язык распустил. Безобразие!

— Шпакский дух в нем сидит, точно, — сказал Козырев. — Но парень он хороший и порядочный.

— Где же порядочный, если порядок нарушает? Нечего защищать, командир. Приведите его в меридиан! Накажите своей властью.

— Есть, товарищ комдив.

Вернувшись на корабль, Козырев, пройдя в глубь коридора, распахнул дверь иноземцевской каюты — и увидел гнусную картину. Механик стоял спиной к двери, спустив брюки и кальсоны, а военфельдшер Уманский, присев на корточки, разглядывал его тощий зад. Обернувшись, механик рывком натянул штаны и пробормотал:

— Извините…

Затем ошеломленный командир услышал скороговорку Уманского: механик пожаловался ему, что десны разбухли и кровоточат…

— Десны разбухли, а смотрите в задницу, — проворчал Козырев.

— Вот и я то же самое говорю, — сказал смущенный Иноземцев. — А Давыдыч давит на меня медициной…

— Никто не давит, — возразил Уманский. — Разбухание десен — это один признак цинги, а второй — точечные кровоизлияния на бедрах и ягодицах. Они есть. Спусти брюки, я покажу командиру.

— Нет уж, хватит, — мотнул головой Иноземцев, застегиваясь. — У командира, я думаю, есть дела поважнее.

— Где это вы подхватили цингу? — строго спросил Козырев. — Поят вас хвойным настоем, витамин цэ дают. Чего вам не хватает? Ананасов?

— Витамин только недавно начали давать, — сказал Уманский, любивший справедливость. — Так что механик не виноват. Авитаминоз накапливался за зиму, и теперь, когда весна…

— Механик виноват. Шляется по городу, нарывается на помощника коменданта, да еще, как видно, цинга ему в голову ударила, в пререкания вступил. Что мне с вами прикажете делать? Бумага пришла из комендатуры. Требуют вас наказать.

— Что ж… — Иноземцев отвернулся к иллюминатору, залитому голубым весенним светом. — Преступление — оно наказания требует…

— Не надувайтесь, Юрий Михайлыч, как мышь на крупу. Когда вы усвоите наконец? С начальством нельзя вступать в споры. Это все равно что… против ветра. Начальству надо говорить: «Есть, слушаюсь». Промолчали бы, и помкоменданта отпустил бы вас с миром.

— Он хотел забрать меня в комендатуру.

— Ну и прогулялись бы, ничего страшного. Я бы вас оттуда живо вытащил. Нет моряка, который хоть разок не побывал в комендатуре.

— Мне там неинтересно. И некогда. А насчет моей вины… Одно могу сказать: наверное, комендантское мышление не допускает мысли, чтобы кто-нибудь был ни в чем не виноват.

— Хватит философствовать, — сказал Козырев. — Виноват или не виноват, а выполнять приказы надо. Вот что, командир бэ-че-пять. Дам-ка вам трое суток при каюте. Все равно вам отлеживаться надо с вашей цингой.

— Я лежать не могу. Сегодня приемка топлива.

— Можете не лежать. Важно, чтоб приказ был выполнен. Трое суток при каюте. И запишем: за пререкания с помощником коменданта гарнизона. А вы, Михал Давыдыч, удвойте ему, что ли, витамин цэ. Скоро начнем плавать, нам болеть никак нельзя.

Перед обедом, закончив приемку соляра, Иноземцев вернулся к себе в каюту и увидел на столе два письма. Одно было от Людмилы из Саратова, а второе — без фамилии отправителя, только номер полевой почты, но Иноземцев сразу узнал острый почерк отца.

В каюту заглянул Слюсарь:

— Ну, как устроился, механикус? Смотри, пожалеешь, что сбежал от меня.

— Не пожалею.

— Как же это ты на Рашпиля напоролся? Раз в жизни сошел на берег и сразу на Рашпиля. Эх ты, горемычный!

— Эх я, — кивнул Иноземцев и развернул письмо отца.

— Пошли обедать, механикус.

— Письма почитаю и приду.

Скотина я (подумал Иноземцев), какое у меня право осуждать отца? А ведь осудил сгоряча… Разве он перестал мне быть отцом?..