Во взгляде Тощего Шина (прозвище, видимо, было призвано продемонстрировать чье-то блестящее остроумие: помощник господина Маррона был отнюдь не худ, а вовсе даже толст) читалось сомнение, но с глубоким вздохом, нехотя приняв от Линн серебряный браслет с бирюзой (единственное, что осталось в память о матери), он согласился отвести Линн к господину Маррону.

– Понятия не имею, как ты собралась с ним договариваться. А за то, что я не выполнил поручения, господин Маррон мне голову оторвет.

– Нам же все равно не расплатиться, – беспомощно повторила Линн. – Вы сами сказали. А я, может, с ним как-нибудь договорюсь.

– Ну-ну, – только и сказал Тощий Шин.

И вот Линн стоит перед Марроном и говорит, что сделает все, абсолютно все, чего бы он ни потребовал, лишь бы он отпустил братьев и согласился закрыть долг.

Господин Маррон внимательно, спокойно посмотрел на Линн и побарабанил пальцами по столу.

– Милая девушка, я прямо даже не знаю, что такого у тебя могло бы быть, что мне было бы нужно. Твои братья задолжали восемь тысяч золотом. Ты слышишь? Восемь тысяч. Это отнюдь не пустяковая сумма. У тебя есть восемь тысяч золотом, Линн Терра-Танн?

Линн молчала. Совершенно очевидно, что таких денег у нее нет. Если они продадут все, что у них есть, наберется, пожалуй, чуть больше тысячи.

– Твои братья – дураки. Они играли, и играли, и в конце концов проигрались в пух и прах. Сами виноваты, пусть и расплачиваются. Вам с отцом я, так и быть, я дам отсрочку. Выплатишь стоимость вашего имущества в течение года, покроешь часть долга. По рукам?

– А что будет с Микки и Ру?

– Они останутся у меня, отрабатывать.

– И как долго?

– Если будут очень стараться, пожалуй, управятся за десять лет.

– Десять лет?!

– Если будут очень стараться.

– Что они будут делать?

– А это уж моя забота.

Линн помолчала, пытаясь собраться с мыслями. Нет, это невозможно.

– Могу я с ними поговорить?

Маррон засмеялся.

– Сомневаюсь, что у тебя это получится.

– Вы что, пытали их? – вскрикнула Линн. – Что вы сделали с ними? Позвольте мне увидеть их! Пожалуйста!

– Ой, да смотри, – и Маррон, усевшись в кресло, широким жестом повел в сторону распахнутого окна.

Линн подошла и выглянула. Внизу сверкали на солнце изумрудной зеленью и благоухали пышными цветниками сады. Они были совершенно безлюдны. Дальше, за полем, у кромки леса под присмотром свинопаса рылись в земле свиньи.

– Я никого не вижу.

– Так-таки совсем никого?

– Ну… свинопаса.

– Ну вот.

– Что – вот?!

Маррон не ответил, лишь довольная улыбка тронула его губы. Понимание пришло не сразу. Оно подобралось украдкой и оглушило, будто обухом топора.

– Вы превратили в моих братьев в свиней?!

– Что значит превратил, – возмущенно сказал Маррон. – Они и есть самые настоящие свиньи, моя дорогая. Я просто, так сказать, придал им надлежащий облик.

– Ах вы…

Маррон предостерегающе поднял руку.

– Не советую кидаться на меня с кулаками! – мгновенно утратив всю ласковость, прикрикнул он. – Еще движение – и вон те ребята у дверей скрутят тебя так, что мало не покажется. Отойди от окна! Шутки кончились, и мое время тоже. Девочка, ты меня утомила. Твои Микки и Ру превратились в свиней и свиньями останутся. Как я сказал, если будут усердны, лет через десять, глядишь, и отработают долг.

– А потом?

– Потом посмотрим.

У Линн опустились руки. Что делать, она не представляла. Но и оставить как есть… смириться, что она десять лет не увидит братьев… Останется одна с отцом… а они все это время будут…

– Все, уходи. Прощать я их не собираюсь, – соскучившись, сказал Маррон, и жестом приказал увести Линн.

– Нет! – крикнула она. – Нет, господин Маррон, пожалуйста! Я не могу их потерять! Я обещала заботиться о них и всех подвела! Пожалуйста! Есть хоть что-нибудь, что я могу сделать? Ведь это ужасно – жить в обличье свиньи. Они же забудут, кто они такие!

– Да, это возможно, – согласился Маррон. – Каждый в конце концов становится тем, кто он есть.

– Господин Маррон… – губы Линн задрожали. Она изо всех сил старалась не разрыдаться. Потерять лицо – это хуже всего. Ни в коем случае нельзя дать понять Маррону, в каком глубоком она отчаянии. Она должна сохранять достоинство – любой ценой.

– Ох, ну почему я такой бесхарактерный, – пожаловался разбойник. – Вот отчего все мои беды. Надо было убить их сразу, а тела оставить воронам. Вот это было б в назидание всем, и хлопот никаких.

Один из стражников схватил Линн за плечо, намереваясь увести.

– Погоди, – сказал Маррон. – Ладно, так и быть, раз уж я такой добрый. Принесешь мне цемеллу – отпущу твоих братьев.

– Цимелла? Что это?

– Цемелла. Прочитай в книжке.

– Но господин Маррон…

– Вон.

– Но я ведь даже не представляю…

– Еще слово – и мальчишки останутся свиньями навсегда.

Подобрав юбки, Линн бросилась прочь.

Солнце клонилось к закату, когда Линн вышла из Марронова леса, и залило Беррин потоками нежного золотисто-розового света. Несмотря на владевшее ею отчаяние, Линн невольно остановилась. Ни разу не покидавшая пределов герцогства, Линн считала его самым прекрасным местом на свете. Никогда она не устанет любоваться этой красотой. Луга с сочной изумрудной травой перемежались золотыми полями, широкая медленная река синела, отражая небо, яркой лазурью с ним спорили крыши города и возвышавшегося над ним белоснежного замка. Временами вместе с восхищением Линн охватывал страх: ей вдруг начинала казаться безмерно хрупкой, эфемерной эта блистательная, совершенная красота. Словно вид был создан на холсте неведомым художником из самых чистых, самых сияющих красок.

Стремление во что бы то ни стало достойно держать себя и договориться с Марроном поддерживало силы Линн все то время, что она пробыла у разбойника, но теперь в нем не было нужды, и ее начало трясти. Она велела себе отойти как можно дальше, так, чтобы люди Маррона уже не могли ее видеть, но у моста через реку рухнула на землю.

Перед тем, как покинуть Марроновы владенья, она подошла посмотреть на свиней в отчаянной надежде, что разбойник обманул ее и они все-таки не были ее братьями. Но два огромных упитанных хряка с таким энтузиазмом бросились к ней и стали выделывать вокруг нее такие потешные коленца (которые смотрелись еще смешнее, учитывая их внушительные размеры), что у Линн не осталось сомнений: это и в самом деле Микки и Ру. Они весело похрюкивали, взрывали копытцами землю и легонько толкали Линн, приглашая поиграть. Несмотря на всю печаль, овладевшую ею при этом зрелище, она не смогла не улыбнуться. Потрепала свиней по холкам (кто из них был Микки? кто Ру?) и, наказав вести себя хорошо и помнить, кто они такие, отправилась прочь.

Примером благообразия и кротости Микки и Ру не были никогда, что верно то верно. И может быть, они заслужили свое наказание. Но они ее братья! И такими, как в последние годы – обозленными и беспечными, – они были не всегда. Линн еще помнила те дни, когда они играли с ней, защищали от уличных мальчишек, учили читать и писать. Линн всегда гордилась тем, что у нее есть старшие братья. Многие девочки ей завидовали. Как счастлива она была, когда, держа Микки и Ру за руки, вместе с ними шествовала на городской праздник, и они примеривали свои длинные шаги к ее семенящей походке. На площади они покупали ей игрушки и сахарные булочки, катались с нею на карусели, смотрели кукольные представления. Они называли ее «наша малышка», и она не могла не думать о том, что так могло бы быть и поныне, если бы Эйрен не оставила их. Ох, мама, мама, заливаясь слезами, думала Линн. В иные минуты она бы все отдала, чтобы вновь почувствовать себя беззаботной маленькой девочкой.

Чтобы успокоиться, Линн стала думать о Пико. В минуты, когда горести и заботы становились столь тяжелы, что, казалось, вот-вот придавят ее к земле, ночами, когда в углах сгущались тени, в мгновения, когда боль утраты становилась невыносимой – Линн думала о Пико, и ей не было тяжело, не было больно, не было страшно. Он был светом и утешением ее жизни, и пусть не отвечал на ее чувства, сама любовь придавала ей силы. Линн нравилось думать о его простодушной улыбке, случайных прикосновениях, добрых глазах. Она мечтала о том, как они гуляют рука об руку, как Пико заботится о ней, защищает ее, признается в любви. Мечты эти были такими живыми и яркими, что Линн погружалась в них с головой – а приходя в себя, всей душой верила, что они сбудутся.