Ответ поэтессы вызвал некоторую задумчивость Ингиной руки. Потом она быстро что-то записала, похоже, два слова. Я даже могу догадаться, какие это слова – что-то типа «страх как эмоция». Социальные фобии. А может, просто одно слово – «нозокомефобия», то есть страх перед больницами. Блин, если я такая умная, что я здесь делаю?

Следующая очередь Ларисы.

– Знаете, какая самая большая в жизни человека может быть свобода? Самое недосягаемое и самое бесценное, обладать чем могут очень немногие – это общение. Общение только с теми людьми, с кем ты хочешь. Никакого насилия. Только те, кто приятны, интересны, симпатичны.

– Да-а. Ну, вы и правда назвали вещи своими именами – это, я бы сказала, непозволительная роскошь, – усмехнулась Инга. – Расскажите, что вас раздражает. Нет, нет, – она замахала руками, – общие ответы, типа пробки на дорогах и очереди в магазинах, – это не принимается. Конкретный случай. Вчера, позавчера, на той неделе. Что вывело вас из душевного равновесия настолько, что, ложась вечером в постель, вы все еще негодовали и возмущались?

Лариса тянет руку. Вообще-то, она пассивна на занятиях. Но отвечает всегда подробно и по существу. Вдумчиво и не банально. Она какая-то… Я не могу подобрать нужного слова, чтобы ее охарактеризовать. Ну вот, к примеру, если представить, что большинство людей изготавливаются фабричным способом по подобию определенной модели-болванки, то Лариса – производство «хэнд мейд», ручной работы, авторский дизайн. Так все в ней нестандартно и эксклюзивно.

Лариса начинает:

– На прошлой неделе звонит мне соседка и умоляет прийти – такая возбужденная, расстроенная. Говорит, такие неприятности, с ума сойти! Думала, что-то у нее случилось. Прихожу. Она вылетает на участок в одном пеньюаре, взлохмаченная, видно, только что из койки, и без предисловий начинает: «Нет, ну ты прикинь, купила домик для белки, вчера Василий прибил его на сосне, а она, зараза, не хочет там жить. Представляешь? Даже не запрыгнула туда ни разу. Сидит вон с сороками на елке, и хоть ты тресни!». К нам подходит Борис, начальник охраны – подтянутый выбритый мужчина. Бывший стрелок. Двукратный чемпион России по стрельбе из лука. «Оксана Лаврентьевна, вы ценник зря убрали – надо было оставить, её бы совесть загрызла, сидела бы внутри и не вылезала».

«Да, за домик-то полтора косаря отдали, а белке хоть бы что», – улыбается Борис мне. А я ему подыгрываю: «Слушай, Ксюш, а может, ей там чего не хватает, а? Ты ЖК-телевизор не поставила в домик? Вообще, мебель там есть какая-нибудь, где ей притулиться, бедной?». Ксюша смотрит абсолютно серьезно на меня, призадумалась: «Ты так считаешь? Дело в мебели?».

Лариса умолкает на несколько секунд.

– Вы понимаете, говорю я с этой дурой, а перед глазами стоит, как тяжело умирал Георгий Иванович. Как увидел он Стасика своего с перебитым позвоночником, проломленным черепом, выбитым глазом. Белым стал. В один миг. Поседел. И вскоре заболел. Рак почек. Он так кричал от боли по ночам: «Дайте яда, дайте мне яда». А когда лежал в областной больнице в Коврове, ему выписали перед сном наркотик колоть обезболивающий – этот, как его, морфий что ли… А ему не помогало – он плакал и просил сестричку: «Ну, один укольчик, пожалуйста». А сам был такой худой, уже колоть-то страшно было в эту синеву, натянутую на кости. А потом мы уже узнали, что кололи ему воду обыкновенную из-под крана, а наркотик себе колол медбрат, который там дежурил через день, он наркоман был и воровал у больных лекарства. Введет им воду, себе дозу, и до утра он «в форме». Лариса замолчала.

– Да, – только и сказала Инга. После услышанного от Ларисы говорить и, тем более, слушать кого-то еще из участников было невыносимо. – Давайте продолжим завтра.

Я ехала домой и все думала про эту необыкновенную женщину – Ларису. Я поняла, что все мои занятия на семинаре сводятся только к тому, чтобы слышать и видеть ее. Мне стала неинтересно мнение Инги, и свои собственные проблемы, с которыми я пришла, перестали меня волновать. Я ждала следующего занятия, как ждут свидания с любимым. И что самое удивительное, такое состояние было не у меня одной. Все «наши» – и импотент, и поэтесса, и сама Инга – буквально «подсели» на Ларису. Мы все летели на занятия сломя голову, чтобы только снова ее увидеть, услышать, заглянуть в ее беззащитные раскрытые глаза. А Лариса держалась очень скромно, но с достоинством. Она говорила всегда нерешительно, осторожно, никакого напора. Никаких своих выводов и комментариев к сказанному. Только факты, что тут добавишь, и так все ясно – она обдумывала и каждый раз потом анализировала, не сказала ли чего лишнего, не перешла ли порог конфиденциальности. Она никогда не хвалилась, не демонстрировала свое материальное благополучие, скорее, старалась, чтобы оно не бросалась в глаза. Но иногда невольно, вскользь, по каким-то подробностям, деталям, о каких могут быть осведомлены лишь избранные, мы догадывались о житейских буднях нашей примы.

Где-то в середине ноября Лариса пропустила два занятия – мы все были встревожены и бурно обсуждали ее отсутствие. На следующий семинар она приехала посвежевшая, загорелая, со слегка выгоревшими волосами. И робко, неуверенно оправдывалась, что муж срочно потребовал ее присутствия на высоком приеме. Инга полюбопытствовала, где сейчас такое жгучее солнце, которое оставило свой золотистый след на Ларисиных щеках. Лариса смутилась, ей явно было не по себе признаваться окружающим, что поездка в Монако, где у ее супруга собственный дом, связана с проведением его юбилея, куда были приглашены европейские друзья и коллеги. После этого Ларису зауважали еще больше. Не за дом в Монако, конечно, а за ее скромность, чуткость и понимание того, что демонстрировать свои материальные блага – это дурной тон.

Лариса всем нам привезла подарки. Поэтессе она протянула конвертик, в котором лежали три обычных серых булыжника – такие огораживают клумбочку на моей подмосковной даче. Лариса заторопилась:

– Нинель Тиграновна, это прямо из Грасса. Около крыльца виллы дорожка выложена этими камешками. Ее не меняли. Дом остался прежним, его не реставрировали. Хозяева нынешние эмигранты из русских, пытаются сделать из дома музей, но пока ничего не происходит. Он ходил по этим камушкам. И тростью их небрежно так подковыривал. Мне так казалось…

Лариса улыбнулась виновато, словно пытаясь скрыть такой прилив сентиментальности. Она не назвала имени того, о ком так трепетно и благоговейно говорила, но мы все, люди образованные, конечно, понимали, что речь идет о последнем пристанище Бунина после его отъезда из красной России, – вилле в средневековом Грассе, городе цветов и парфюмеров.

У Нинель в глазах блестели слезы. Она медленно взяла камни в руки, поднесла к губам. И тихо проговорила:

– Подковыривал тростью… Под руку с Галиной Кузнецовой… Дорогая, – она подняла глаза на Ларису, – ну скажите, откуда, откуда вы знаете, что Иван Алексеевич так много для меня значит? Я так его люблю и не побоюсь сказать, – она обвела взглядом полным горделивого превосходства всех нас, – что очень хорошо его знаю.

Довольная Лариса пожала плечами:

– Мне показалось, вам будет приятно.

Боже мой, думала я, какая тонкость. Невероятно, что она сохранила глубину, чуткость, живя в среде, такой чуждой ей по духу.

Импотенту она привезла галстук – на нем беспорядочно были разбросаны гитары разных видов: акустические, электро, классические, такой галстук – наглядное пособие для гитариста. И тут она попала в точку – оказывается, он заядлый музыкант-любитель и даже сам сочиняет песни. Он сиял! Сразу открылось, что вниманием он не избалован, а снобизм его напускной. Защитная реакция. Очевидно, он говорил о своем хобби во время занятий, я-то, конечно, не слушала его. Голос у него противный, как скрипучее колесо. А Лариса ничего не оставляет без внимания. Мне полагался изящный мундштук из ореха. Я дымлю как паровоз. И снова застенчиво объясняя свой презент:

– Чтобы пальцы не пахли сигаретами.