Примерно тот же набор и вечером. Она заведомо со всем согласна, во всем полагается на него и кивает, кивает, и улыбается. Иногда что-то просит. Редко. Но это мелочи всякие – навестить родителей, съездить к подруге, чтобы отпустил. Финансово она независима. Он не контролирует ее расходы. Подарки делает щедрые. Такие, какие желтая пресса без внимания не оставляет.

А когда-то была у Ларисы (вы уж позвольте так мне ее называть, ну, не похожа она никак на Галочку – Галочка должна быть острая, шумная, маленькая и быстрая, шустрая вся такая, а моя партнерша по семинару, напротив – высокая, плавная, неспешная, тихая) была другая жизнь – настоящая. Она родилась в старом русском городе Владимире, мама – учительница истории, папа – учитель математики. Лариса с детства проявляла интерес к живописи и мечтала стать реставратором. В сорока километрах от Владимира, в Суздале – художественно-реставрационное училище, туда она и решила поступать после школы.

А в школе был драмкружок. Лариса и ее друг Стасик – они вместе выросли, и родители часто подсмеивались, называя их Кай и Герда, – учились в одном классе. Даже жили в одном большом деревенском доме, но с разными входами. Сколько Лариса помнила себя, столько и знала Стасика и его родителей. Они были как одна дружная семья.

Выпускной вечер. Готовились полгода к спектаклю. Островский, «Бесприданница». Стасик – Паратов, а Лариса – Лариса. Весь актовый зал аплодировал им стоя. Три раза вызывали на бис. Фильм Никиты Михалкова и пьеса Островского переплелись, и в итоге получился красивый музыкальный спектакль. Стасик играл на гитаре, а Лариса пела романсы.

– Я прилетаю туда подышать. Пожить. Люди едут дышать в Альпы, а я рвусь оттуда во Владимир, в маленький частный дом в старой части города напротив Княгинина Успенского женского монастыря. Приеду, наглотаюсь досыта тамошней жизни. Иду на кладбище, в монастырь… Хожу по городу, и, кажется, сейчас вот увижу рыженькую девочку с веснушками и худого сутулого мальчика – они идут медленно из школы. Идут часами. Им есть о чем говорить друг с другом. Иногда он читает ей стихи. У него невыразительный тихий голос, и половину слов она не может расслышать вовсе, но это и не нужно. Его лицо – она не может оторвать от него взгляд. Глаза, мимика – вот осталось в памяти от тех стихов. Своего детства, юности, счастья наберу в легкие, как воздуха, и лечу обратно – в кино, как зову мою жизнь. Воздух заканчивается – начинаю задыхаться. В самолет – и снова лечу во Владимир.

Инга ехидно перебила ее:

– А что, во Владимире построили аэропорт? Раньше не было.

Лариса невесело усмехнулась:

– Взлетная полоса единственная всегда найдется. В любом, даже самом маленьком, городке смогут посадить «боинг» – он же игрушечный совсем. Трехместный.

Лариса улыбалась Инге и искренне не понимала, что же тут такого непонятного с перелетом. Но, увидев изумленные лица всех нас, Лариса смутилась. Она поняла, что забылась, расслабилась. Нельзя такие подробности… Шокировать нельзя. Она тут же начала исправлять положение и оправдываться: «Аэродром маленький есть в Семязино, это рядом с городом. У нас в стране ведь воздушное пространство монополизировано государством, потому все частные перелеты привязываются к клубам ДОСААФ и для местных властей выглядят как перелеты авиамоделистов-любителей».

Все оторвались от своих записей и уставились на Галочку. Даже Инга, всегда невозмутимая и бесстрастная, явно была шокирована. Свой личный самолет. Да-а-а… недаром Галочка попросила записать ее под фамилией Решетникова. Явно вымышленной. Кто же она на самом деле? Кто он ее супруг?

Лариса не помнила и не слышала, что произошло. Только заливалась собака, крики какие-то и удары глухие, сильные по чему-то мягкому, стоны. Оказалось впоследствии, били… лежавшего на земле Стасика. Очнулась Лариса дома, в постели. Стасика привезли в местную больницу – перелом позвоночника в двух местах, череп проломлен, глаз выбит, сломаны все ребра… Оперировали его в Москве… Домой вернулся через восемь месяцев, когда у Ларисы уже началась первая зимняя сессия в училище.

Суздаль. Зима. Воскресное утро. Разложив этюдник, она стоит на возвышении позади торговых палат и заканчивает работу маслом. Сзади подходит высокий мужчина в огромной меховой шапке. Любуется. Ему нравится картина, нравится русская девушка в шерстяном платке и валенках. Как-то интуитивно он понимает, что она не такая, как большинство живописцев на Арбате или на Воробьевых горах. Она рисует для себя, не на продажу. Вот она отходит немного назад, издалека сравнивает свою церковь с оригиналом. Прищуривается. Бережно заворачивает кисть в грязную промасленную тряпку. Достает из рюкзачка термос – пошел пар – и пьет, вытянув трубочкой губы, чтобы не обжечься, дует, дует на горячий сладкий чай.

Мужчина, а зовут его просто Глеб, сам не заметил, как завел с ней разговор.

– Девушка, а скажите, в чем вот секрет? Вот смотрю, как вы чай пьете, и размышляю – почему, когда горячо, люди дуют, а когда холодно, тоже ртом руки обогревают – отчего так?

Лариса задумалась.

– Наверное, от того, что из уст наших можно сказать самые прекрасные, самые лучшие слова… И они же, те же уста, могут исторгнуть самую непристойную брань, самые обидные и горькие слова. Можно так и эдак – инструмент один, а работать им можно по-разному. Как и сам человек, создал его Господь, а добрые дела делать, создателем быть или разрушителем – это ему самому выбирать. Здесь, думаю, примерно такая же ситуация.

Глеб остолбенел. Никакого кокетства. Ни капли вульгарности – чистота и какая-то нездешняя просветленность.

Да откуда ж ты взялась такая? А? Глеб обошел вокруг Ларисы с мольбертом, разглядывая ее как чудо невиданное. И слова-то: брань, уста – будто из того века девица. Тут, в Суздале, таком уже давно не провинциальном городе! Где кишат иностранцы, где полюбили отдыхать и свои, то бишь, русские. Понастроили тут мини-гостиницы и нефтяники, и банкиры для проведения своих закрытых корпоративов.

Инга задала вопрос. Вообще, она уже давно что-то нам говорит, но я не могу сосредоточиться. Домедитировалась, ничего не слышу в такой увлеченной беседе со своим внутренним голосом. А ведь просили только его услышать, а не вступать в дискуссии. Инга повторяет:

– Вы не обобщайте, не надо клише. Говорите своими ситуативными индивидуальными словами. Лично для вас это как. В какой момент вы чувствуете себя свободными.

Импотент – это парень, о котором рассказывать хотелось меньше всего, он неинтересен и скучен по всем параметрам, и внешним, и внутренним, про себя я назвала его импотентом, такой, знаете ли, типаж определенный, – полагая, что он говорит что-то сногсшибательно умное, поглядывая на нас сверху, громко говорит:

– Деньги – свобода! Безденежье, соответственно, зависимость.

Инга кивает и что-то помечает у себя в тетрадке, похоже, что просто ставит крестик напротив уже обнаруженных перечисленных умными психологами ответов. Традиционных ответов. Да что ломать голову – у всех нас, у всего человечества, страхи одинаковые, и понятия счастья практически тоже так – колеблются, как маятник, немного в сторону в зависимости от интеллекта и душевной организации, а в целом мы все укладываемся в таблицу Ингиных примеров. Есть, конечно, меньшинство – те, кто испытывает страсть какой ужас перед фиолетовым цветом или перед белой бумагой. Но это уже не на наши семинары надо ходить. Вот у меня, к примеру, филофобия. Я лично считаю, что такой страх – страх любви – может возникнуть у любого после опыта определенных неудач, отверженности, когда долго и не взаимно любишь. Потом уже будешь бояться снова это почувствовать, столкнуться с подобными переживаниями.

И потому для меня свобода – это отсутствие фобий. Когда ты независим от своих болезненных эмоций.

Поэтесса – тихо, неуверенно, заискивающе:

– Для меня свобода – это когда нет страха очутиться в больнице, в палате, где 10 человек, нет лекарств, нищенские бытовые условия, хамство персонала…