Я бесконечно долго гуляю без всякой цели, хожу на площадку в касбу[37] и смотрю на море, которое нас разделяет, как будто могу разглядеть тебя вдалеке: а вдруг маленькая точка на горизонте – это ты, вдруг ты машешь мне рукой? В остальное время я наблюдаю за течением своей жизни, словно простой зритель или, вернее, так, как будто она еще даже не началась.
Позволь теперь рассказать, что нового в твоей стране. За три месяца я прочел всего три или четыре лекции. Студенты взвинчены, бастуют все чаще, но благодаря этому, по крайней мере, у меня остается время, чтобы читать, гулять и думать. Я представил свою кандидатуру на должность заместителя декана. К несчастью, наш декан ценит меня куда меньше, чем льстецов, что его окружают. Когда я заговорил с ним о своих планах написать диссертацию о психологических последствиях экономического отставания, он надо мной посмеялся. Интеллектуальной жизни в этой стране пришел конец. Все зачахло, загнано в узкие рамки, и это неутешительно. Философию заменили изучением ислама, институт социологии закрыли. Если бы я родился во Франции или в Америке, то интересовался бы не политикой, а чем-то другим, мог бы писать стихи, ни перед кем не отчитываясь, и мне не приходилось бы выслушивать лекции о морали от так называемых революционеров. Вчера я провел вечер в клубе «День и ночь» в компании Абдаллы и его приятелей. Абдалла был возбужден сильнее обычного. Он половину времени проводит в посольствах Китая и Кубы. Как-то вечером он потащил меня на публичную лекцию Алехо Карпентьера, который показался мне гораздо более утонченным, более обаятельным, более притягательным, чем наши доморощенные че гевары. Ро-нит права, когда говорит, что в стране, где к власти придут люди вроде Абдаллы, жить будет несладко. Я знаю, что ты на это скажешь. Еще недавно я сам был напичкан разными теориями и убежден, что напишу книгу, которая изменит порядок вещей. Какое безумие! Я приду к этому, не становясь нищим и голодным, не проповедуя в пустыне. Я много думал, и у меня возникли другие планы. Аиша, послушай меня внимательно: я уверен, что мне уготована необыкновенная судьба. Ты первая, кому я решился это сказать, пусть даже ты закатишь глаза и будешь гадать, гордыня это или наивность. Не могу тебе объяснить почему, но я ясно вижу, что создан по другим лекалам, нежели люди моего поколения, я чувствую в себе особую силу и уверяю тебя, благодаря ей я далеко пойду, и ты будешь рядом, я это знаю. Вот теперь можешь смеяться сколько угодно, и я посмеюсь вместе с тобой, хотя я абсолютно серьезен.
А еще я расскажу тебе историю с Роланом Бартом. Ты знаешь, что я часто обедаю в китайском ресторане «Пагода» на нижнем этаже моего дома. Как-то вечером туда вошел европеец, элегантный, седовласый, и его грустное лицо показалось мне смутно знакомым. С ним была миниатюрная старушка, вероятно, его мать. Назавтра я встретил эту старую даму у нас на лестнице. И понял, что она живет этажом выше. Я внимательно прочитал имена на ячейках почтового ящика в вестибюле и обнаружил на одной из них имя жильца: Ролан Барт. Представляешь? Здесь все о нем говорят. Университетские профессора страшно гордятся тем, что в Рабат приехала читать лекции такая знаменитость. Правда, студентам все равно: они думают только о том, как организовать общий сбор и забастовку. Ты, наверное, сочтешь меня смешным, но я собрал все свои статьи, перечитал их, тщательно отредактировал и положил в его почтовый ящик. Сейчас, когда я тебе пишу, он, может быть, как раз меня читает! Отныне мое существование сводится к постоянному ожиданию. Весточки от тебя. Ответа от Барта. Я человек, который ждет. Представь, а вдруг мои тексты ему понравятся, он предложит их парижскому издательству и я приеду во Францию, может даже в Страсбург – почему нет? – на презентацию своей книги и подарю ее тебе. Ты сможешь тогда сказать своему отцу, что я не просто скромный преподаватель экономики, что я представляю собой нечто большее, и тебе не остается ничего другого, кроме как прожить со мной до конца своих дней.
Аиша, наша жизнь началась на террасе «Кафе де Франс», я помню каждую минуту того вечера, каждый твой взгляд. Ты избегала смотреть мне в глаза, возможно зная, что если заглянешь в них, то там и останешься, но ты жадно рассматривала мои руки, мои губы и особенно мой лоб, пытаясь угадать, какие странные мысли могут бродить внутри. Ты хотела это знать! Несмотря на намеренную банальность наших фраз, я понял, что мы скоро отправимся в путь вместе. В ту минуту я всем своим существом хотел слиться с тобой. Все началось там. До этого мы были только зародышами, еще не вылупившимися личинками. Из того, что было до встречи с тобой, у меня ничего не осталось. Я не помню ту жизнь, где не было тебя.
Однажды, немного позже, во время одной из наших прогулок, ты, смеясь, сказала мне, что я не верую в жизнь. А вот и нет. Жизнь безраздельно владеет мной, я в нее истово верую, жизнь дарит мне озарения, ежесекундно причиняет мне боль, я люблю ее такой, какая она есть, со страданием, наслаждением, счастьем, молчанием. И благодаря тебе я никогда не был к ней так близок. Я тебя узнал. Я ждал тебя с той поры, когда кончается детство, и ты пришла. Я смотрю на небо, на свет, играющий в пальмах, на хоровод аистов – и восхищаюсь. Поверь, эта красота создана из нас с тобой. Она создана для нас.
Мехди опустил письмо в почтовый ящик и пошел по авеню Мухаммеда Пятого к своему дому. Он миновал вокзал и на миг остановил взгляд на белых башнях собора Святого Петра. Когда он поселился в столице, то испытывал к ней глубокую неприязнь. Этот равнодушный белый город вызывал у него недоверие. Мехди считал его слишком спокойным, слишком буржуазным. Местом, где ничего не происходит. По крайней мере, с виду. Все пороки, вся ложь скрывались за высокими стенами богатых домов, и весной на них распускались огненные соцветия лианы пиростегии. Мехди терпеть не мог чистенькие красивые улицы, обсаженные пальмами, и эвкалиптовую рощу на въезде в квартал Агдаль: странные деревья с серыми стволами его нервировали. В этом городе дипломатов и чиновников, царедворцев и лакеев он постоянно чувствовал, что за ним шпионят. Он с опаской поглядывал на официантов в кафе и в каждом охраннике, в каждом таксисте видел осведомителя.
Потом Мехди научился познавать этот город. Он завел привычку, выйдя из университета, гулять по столице подолгу, сколько хватало сил. Он шел к центральному рынку, расположенному в конце авеню Мухаммеда Пятого. Бродил вдоль овощных рядов, любовался фруктовыми развалами. Мандаринами и гранатами, которые продавцы разламывали, чтобы показать, какой свежий у них товар. Худыми грязными кошками, рыскавшими среди очистков. Он ничего не покупал, но любил наблюдать за деловитыми торговцами, в особенности за продавцами рыбы, сидевшими на пластиковых стульях за широкими мраморными прилавками, на которых засыпали зубатки и солнечники с красными жабрами. Он добирался до касбы Удая и углублялся в богемный квартал с бело-синими крашеными стенами. Иногда спускался в долину Бу-Регрега и шел вдоль ее заболоченных берегов. Над неподвижной, мутной от ила водой колебалась слоистая бледно-голубая дымка. На голых серых ветвях сидели десятки птиц. Жители говорили, что в реке плавают трупы, и старались к ней не приближаться. Мехди шел к некрополю Шеллы, величественные укрепления которого в сумерках становились оранжевыми. Перед маленькими мечетями с белоснежными стенами и округлыми крышами женщины оставляли приношения – крутые яйца и бутылки молока.
В Рабате разворачивалась драма его любовной тоски, и город начинал ему нравиться. Мехди гулял по нему рука об руку со своей печалью, обходя улицы в поисках женщины, которая была далеко, и он это знал. Аиши здесь не было, и от этого улицы казались ему ужасно оживленными. Скитания обострили его зрение, он стал замечать малейшие детали: красоту фасада, золотые блики на стенах дворца, изможденное лицо кузнеца на улице Консулов. Он тонул в песках сожалений, снова и снова переживал свою боль, и город проявлял к нему сострадание и вставал на его защиту.
