– Позволь мне все объяснить. Умоляю тебя, перестань меня избегать, – упрашивала она.

Но Сельма резко развернулась и стала отчаянно отбиваться обеими руками и пинать Матильду ногами. Тамо услышала крики женщин, которые дрались, как малые дети, но не решилась вмешаться. «Потом они придумают, как свалить всю вину на меня», – рассудила она и задернула штору. Матильда прикрывала рукой лицо и умоляла Сельму:

– Опомнись хоть немного! Все равно твой красавчик авиатор сбежал, как только узнал о ребенке. Ты должна радоваться, что тебе помогли избежать позора.

Ночью, когда Амин храпел у нее под боком, Матильда вспомнила свои слова. Она правда в это верила? Неужели она стала такой? Одной из тех, что призывают других вести себя благоразумно, отступиться, предпочитают счастью респектабельность? По большому счету, думала она, я ничего не смогла бы сделать. И она несколько раз мысленно повторила это, не потому что раскаивалась, а для того, чтобы убедить себя в своем бессилии и смягчить чувство вины. Ее интересовало, что делают в эту минуту Мурад и Сельма. Она представила себе обнаженное тело ординарца, его руки на бедрах жены, его беззубый рот у ее губ. Она так живо вообразила себе их соитие, что едва сдержалась, чтобы не закричать, не столкнуть мужа с кровати, не залиться слезами, оплакивая судьбу этой девочки, от которой она отреклась. Она встала и принялась расхаживать по коридору, чтобы успокоить нервы. Зашла на кухню и уничтожила остатки песочного пирога с джемом, наевшись до тошноты. Потом высунулась в окно, уверенная, что непременно услышит стон либо рык. Но до нее не донеслось ни звука, только крысы, шурша, сновали по стволу гигантской пальмы. Тогда она поняла, что больше всего ее мучил, выводил из себя даже не этот брак, не выбор Амина, а противоестественность этого сношения. И ей пришлось признать, что она преследовала Сельму не столько для того, чтобы попросить прощения, сколько чтобы узнать подробности этого невозможного, чудовищного сожительства. Она хотела узнать, страшно ли было девочке, испытала ли она отвращение, когда в нее проник пенис супруга. Может, она закрыла глаза и вспоминала своего летчика, чтобы не думать о старом уродливом вояке.

Однажды утром во двор въехал пикап, и два парня выгрузили из него большую деревянную кровать. Старшему было не больше восемнадцати. Он носил бриджи до середины икры и выцветшую на солнце фуражку. Другой был и того младше, и его пухлое детское лицо никак не соответствовало крупному мускулистому телу. Он держался в сторонке, ожидая распоряжений своего товарища. Мурад велел им занести кровать в гараж, но парень в фуражке только пожал плечами.

– Не пролезет, – заявил он, указывая на дверь.

Мурад, заказавший кровать у одного из лучших мебельщиков в городе, вышел из себя. Он здесь не для того, чтобы с ними препираться, пусть повернут наискосок, внесут ее и поставят на пол. Битый час они так и сяк переворачивали кровать, пытались протолкнуть внутрь, вытаскивали обратно. Надорвали спины и руки. Вытирая пот со лба, красные от натуги, мальчишки смеялись над упорством Мурада.

– Подумай хорошенько, старик! Никак – значит никак, – игривым тоном, не понравившимся бывшему солдату, произнес младший из парней. Выбившись из сил, он опустился на сетку кровати и подмигнул своему товарищу: – Мадам точно будет недовольна. Слишком хорошая кровать для такого маленького домика.

Мурад уставился на мальчишек, прыгавших на кровати и умиравших со смеху. Он почувствовал себя так глупо, хоть плачь. Когда он увидел эту кровать в лавке в медине, она показалась ему идеальной. Он подумал об Амине и решил, что командир будет им гордиться. Что в конце концов он оценит его по достоинству и поймет, что человек, купивший такую кровать, – самый подходящий муж для его сестры. «Я идиот», – твердил про себя Мурад, и если бы не сдержался, то поколотил бы мальчишек и порубил топором эту кровать прямо тут, у подножия большой пальмы. Но он только смотрел, как в облаке пыли удаляется от фермы пикап, и сердце его полнилось тихим отчаянием.

Два дня кровать стояла там, где ее оставили, и никто не задавал Мураду вопросов. Амин и Матильда, которым было крайне неловко и стыдно, не говорили ни слова, как будто кровать на песке посреди двора действительно стояла на своем месте. Потом Мурад с утра попросил у Амина выходной, тот согласился. Мурад взял кувалду и разрушил стену гаража, обращенную к полю. И втащил через пролом кровать. Он раздобыл кирпичей и цемента и увеличил площадь комнаты, где они теперь жили вместе с Сельмой. Весь день и половину ночи он возводил новую стену. Ему захотелось устроить ванную комнату для жены, которая мылась в туалете во дворе. Тамо встала на цыпочки, чтобы посмотреть, как работает хозяйский помощник.

– Не суй нос в чужие дела, займись своими, – сердито одернула ее хозяйка.

Когда дом был готов, Мурад испытал прилив гордости, однако привычек своих не изменил. Когда наступала ночь, он оставлял большую кровать Сельме, а сам, как всегда, ложился на полу.

Искать Омара надо по запаху крови, думал Амин. Летом 1955 года ее было пролито немало. Она затопила города, где людей все чаще убивали прямо посреди улицы, где взрывались бомбы, обращая в прах человеческие тела. Кровь растекалась по поместьям и деревням, где урожай сжигали на корню и забивали насмерть хозяев. В этих злодействах к политике примешивалась личная месть. Убийства совершались во имя Аллаха, во имя родины, а еще – чтобы не выплачивать долг, расквитаться за унижение или за неверность жены. В ответ на расправу над поселенцами проводили карательные операции, людей хватали и подвергали пыткам. Страх перекинулся на другую сторону и отныне царил повсюду.

Всякий раз, как происходило очередное нападение, Амин спрашивал себя, жив ли еще Омар или, может быть, его убили. Он думал об этом, когда в Касабланке зарезали крупного промышленника, когда в Рабате был убит французский солдат, когда в Беркане погиб старик марокканец, а в Марракеше произошло покушение на чиновника, занимавшегося благоустройством города. Он подумал об Омаре, когда спустя два дня после гибели газетчика Жака Лемегр-Дюбрёя, убитого за умеренные взгляды, которые были расценены группой «контртеррора» как сочувствие воинствующим националистам, слушал по радио выступление генерал-резидента Франсиса Лакоста: «Насилие, все формы насилия порождают страх и одинаково неприемлемы». Спустя несколько дней Франсиса Лакоста сменил Жильбер Гранваль, прибывший в страну в самый напряженный момент. Поначалу он надеялся, что терроризм постепенно пойдет на убыль, что между сообществами наладится диалог. Он отменил несколько смертных приговоров и предписаний о высылке из страны. Он резко выступил против ярых французских националистов. Но в праздничный день Четырнадцатого июля, в Касабланке, в районе Мерс-Султан, произошел теракт, и все надежды Гранваля рухнули. Женщины в трауре, в закрывающих лицо черных вуалях отказались пожать руку представителю французских властей: «Нас ничто не связывает с метрополией, и вот теперь мы теряем то, что создавали долгие годы, – страну, где мы вырастили своих детей». Европейцы ринулись в медину Касабланки, срывая на ходу трехцветные флаги, украшавшие улицы в день национального праздника. Они грабили и поджигали дома и лавки, творили бесчинства, нередко при потворстве полиции. Отныне европейских поселенцев и марокканцев разделяла река пролитой крови.

Омар появился ночью 24 июля 1955 года. Он прибыл в Мекнес, спрятавшись на заднем сиденье машины, за рулем которой сидел парнишка от силы лет восемнадцати. Они остановились в нижней части медины, в пропахшем мочой тупике, и стали ждать рассвета, куря сигареты. Кортеж Жильбера Гранваля должен был проехать через площадь Эль-Хедим около девяти часов утра, и Омар со своими товарищами решил устроить ему достойную встречу. В багажнике машины были спрятаны большие мешки с мусором, два револьвера и несколько ножей. Рассвело, и на площади выстроились военные из местного гарнизона, одетые в парадную форму. Они должны были отдать честь кортежу генерал-резидента и сопроводить Гранваля до ворот Баб-Эль-Мансур, где его ждали с традиционным угощением – финиками и молоком. Вдоль ограждений рядком стояли женщины. Они вяло махали куклами в форме креста, обернутыми в лоскутки ткани с привязанными к ним букетиками цветов. Женщины получили немножко денег за то, что пришли, и теперь радостно смеялись, переглядываясь между собой. Несмотря на все их старания, было заметно, что веселье это наигранное, что, бодро выкрикивая «Да здравствует Франция!», они ломают комедию. Калеки – кто без руки, кто без ноги – пытались протиснуться как можно ближе к пути следования кортежа, надеясь, что Франция, которая о них забыла, узнает об их горькой судьбе. Отпихивающим их полицейским они подробно сообщали свой послужной список: «Мы сражались за Францию, а теперь оказались в нищете».