Целыми днями Амин не появлялся дома. Ему невыносимо было смотреть на лицо Матильды, на фиолетовые ореолы вокруг глаз, на распухший вдвое нос и разбитую губу. Он не был в этом уверен, но ему показалось, что она потеряла зуб. Он уходил на рассвете и возвращался, когда жена уже спала. Он ночевал в своем кабинете и справлял нужду в туалете во дворе, вызывая крайнее раздражение у Тамо, которую возмущало такое тесное соседство. День за днем он вел жизнь труса.

В следующую субботу он поднялся на рассвете. Помылся, побрился, надушился. Вошел в кухню, где Матильда, стоя к нему спиной, жарила яичницу. Она почувствовала запах одеколона и замерла, не в силах пошевелиться. Застыв у плиты с деревянной лопаткой в руке, она молилась, чтобы он не заговорил. Это единственное, что ее сейчас волновало. «Только бы он не вздумал открыть рот, ляпнуть какую-нибудь пошлость, – думала она, – сделать вид, будто ничего не случилось». Она пообещала себе, что, если он скажет: «Извини», – она залепит ему пощечину. Но ничто не нарушило тишину. Амин беззвучно бродил у нее за спиной, и хотя Матильда его не видела, она чувствовала, что он крутится вокруг нее, раздувая ноздри и прерывисто дыша. Прислонившись спиной к большому голубому шкафу, он наблюдал за ней. Она провела рукой по волосам и потуже затянула завязки фартука. Яйца на сковородке подгорели, и она закашляла в кулак, наглотавшись дыма.

Ей было стыдно признаться, но установившееся между ними молчание странно на нее подействовало. Она временами думала, что если они никогда больше не будут разговаривать, то смогут превратиться в животных, и тогда многое станет возможно. Перед ними откроются новые горизонты, они научатся по-другому себя вести, смогут рычать, бить друг друга, царапать до крови. Им не придется больше вступать в бесконечные объяснения, когда каждый до изнеможения доказывает свою правоту, но это ничего не решает. У нее не было желания мстить. Зато она хотела уступить ему свое тело – то самое тело, которое он не пощадил, которое растерзал. Несколько дней они по-прежнему не разговаривали, но занимались сексом, стоя у стены, за дверью и даже на улице, у приставной лестницы, ведущей на крышу. Желая заставить его стыдиться, она перестала стесняться, отбросила всякую сдержанность. Она открыто демонстрировала ему свое сладострастие и женскую притягательность, свою порочность и похоть. Она отдавала ему приказы с такой откровенной непристойностью, что это его возмущало и усиливало возбуждение. Она доказала ему, что в ней таится нечто неуловимое, порочное, но не он приобщил ее к пороку. Это ее темная сторона, принадлежащая только ей, и он никогда не сумеет ее понять.

Однажды вечером, когда Матильда гладила белье, в кухню вошел Амин и сказал:

– Пойдем. Он здесь.

Матильда поставила утюг. Она вышла из кухни, потом вернулась назад. Под испытующим взглядом Аиши наклонилась над раковиной, ополоснула лицо и пригладила волосы. Сняла фартук и произнесла:

– Я скоро приду.

Девочка, разумеется, отправилась следом за ней, тихая как мышка, ее глаза блестели в темном коридоре, по которому она шла. Она уселась под дверью и сквозь щелочку разглядела коренастого пожилого мужчину с угреватой кожей и отросшей щетиной на лице, одетого в коричневую джеллабу. У него под глазами были такие набрякшие мешки, что казалось, если кто-нибудь притронется к ним или просто подует сильный ветер, то они лопнут и из них вытечет вязкая жидкость. Он сидел в одном из кресел в кабинете Амина, позади него стоял молодой человек. На плече его куртки цвета хаки виднелся длинный желтый след, как будто на него нагадила птица. Он протянул старику большую тетрадь в кожаной обложке.

– Назови свое имя, – произнес старик, глядя в направлении Матильды.

Она ответила, но адул[32] повернулся к Амину и, насупившись, спросил:

– Как ее имя?

Амин произнес по слогам имя жены:

– Ма-тиль-да.

– Имя ее отца?

– Жорж, – сказал Амин и наклонился над тетрадью, несколько смущенный тем, что приходится называть чужому человеку христианское имя, которое и записать-то невозможно.

– Журж? Журж? – повторил адул и принялся жевать кончик ручки. Молодой человек у него за спиной стал нервно переминаться с ноги на ногу. – Напишу, как слышится, ничего, сойдет, – подвел итог законник, и стоявший позади него помощник облегченно вздохнул.

Адул поднял глаза на Матильду. Несколько секунд внимательно рассматривал ее, остановил взгляд на лице, потом на крепко сжатых руках. И тут Аиша услышала голос матери, которая говорила по-арабски:

– Свидетельствую, что нет бога кроме Аллаха и что Мухаммед – его посланник.

– Очень хорошо, – сказал адул. – И какое же имя ты теперь будешь носить?

Матильда об этом не думала. Амин говорил ей о необходимости взять новое имя, когда она примет ислам, но в последние дни у нее было так тяжело на сердце, а в голове – столько забот, что она не позаботилась выбрать себе мусульманское имя.

– Мариам, – в конце концов произнесла она, и адула, похоже, очень порадовал ее выбор.

– Да будет так, Мариам. Добро пожаловать в исламское сообщество.

Амин подошел к двери и заметил Аишу:

– Мне не нравится твоя привычка постоянно шпионить. Ступай к себе в комнату.

Она поднялась и пошла по коридору, отец последовал за ней. Она легла в кровать и увидела, как Амин хватает за руку Сельму, совсем как сестры у Аиши в школе, когда кого-нибудь из учениц наказывали и сестра директриса приказывала привести их к ней.

Аиша уже спала, когда в кабинет привели Сельму и Мурада и адул поженил их в присутствии Матильды и Амина, а также двух работников, которым велели прийти, чтобы засвидетельствовать бракосочетание.

Cельма ничего не желала слушать. Когда Матильда постучала в дверь гаража, где отныне Сельма спала со своим мужем, та ей не открыла. Эльзаска стучала в дверь ногой, барабанила по ней кулаками, потом, вдоволь накричавшись, прижалась к ней лбом и заговорила тихо-тихо, как будто надеялась, что Сельма прислушается. Что она прислонится к дверному косяку и, как раньше, станет слушать советы своей невестки. Тихим голосом, не раздумывая, ни на что не рассчитывая, Матильда попросила прощения. Она заговорила о внутренней свободе, о необходимости научиться смирению, о том, что пустые мечты о великой любви приводят девушек к отчаянию и краху.

– Я тоже была молода, – произнесла она, потом заговорила о будущем: – Однажды ты меня поймешь. Однажды ты скажешь нам спасибо.

Всегда нужно, говорила она, видеть хорошую сторону событий. Не позволить тоске омрачить рождение ее первого ребенка, не жить сожалениями о мужчине, который был, конечно, очень красив, но повел себя трусливо и неразумно. Сельма не отвечала. Она держалась подальше от двери – сидела на корточках у стены и зажимала руками уши. Она доверилась Матильде, дала ей потрогать свои болезненно затвердевшие груди, пока еще плоский живот, а та ее предала. Нет, она не будет слушать Матильду, а если понадобится, зальет уши смолой. Ее невестка поступила так из зависти. Она могла бы помочь ей сбежать, убить этого ребенка, выйти замуж за Алена Крозьера, могла бы воплотить в жизнь все эти красивые разговоры об освобождении женщин и праве на любовь. Но нет, она предпочла, чтобы между ними встал закон мужчин. Матильда выдала ее, а брат не нашел ничего лучшего, как применить старый метод решения подобных проблем. «Наверняка ей невыносимо было думать, что я могу стать счастливой, – размышляла Сельма, – куда более счастливой, чем она, и гораздо удачнее выйти замуж».

Когда Сельма не сидела взаперти в своей комнате, она находилась рядом с детьми или Муилалой, поэтому поговорить с глазу на глаз не было никакой возможности, и это мучило Матильду, мечтавшую получить прощение. Она бегала за Сельмой, когда та оказывалась одна в саду. Однажды Матильда схватила ее сзади за блузку и едва не придушила.