Тьма всегда выглядит одинаково. Это едкий дым, проникающий в тело жертвы. Стоит испытать это хоть раз, и ты ни за что не остановишься. Никаких исключений. Запах газа будет преследовать жертву, заставляя задуматься прежде, чем зажечь спичку. Одно неверное движение – смерть.

Тьма порождается только тогда, когда негативная энергия скапливается в большом количестве. Мне это известно. Известно и то, что по преданию на пустыре вдоль леса был заброшенный храм. Теперь же передо мной руины.

Начинает смеркаться. Неужели я здесь так долго? Сжимаю потрепанный лист и думаю. Прокручиваю в голове снова и снова. Один шаг влево. Два шага вправо. И ни за что не делать шаг вперед. И уж тем более назад. Одно неверное движение и можно попрощаться с жизнью.

Если я все сделаю правильно, то окажусь у входа и там, надеюсь, получу все ответы на свои вопросы. Осталось немного.

Трава, влажная от смога, скрипит под ногами. Над кронами деревьев кружат вороны. Еще немного и я отступлю.

Один Господь знает, почему я это делаю. Хочется верить, что там то, что искала моя душа все эти годы. Хочется верить, что я делаю все это именно потому что иначе нельзя.

Отчаяние бурлит внутри. Дрожь охватывает тело. Я судорожно выдыхаю и в морозный воздух пускается пар вместе с сотней слов на латинице. Хрипы раздаются на всю округу, потому что природа замерла, предвкушая окончание обряда.

Один шаг влево. Два шага вправо. И ни за что не делать шаг вперед. И уж тем более назад.

Ветер сбивает меня с ног, прогоняет ворон и последнюю листву с голых деревьев. Все вокруг темнеет, и я откидываюсь на просевшую землю. Гремит гром. Капли хлещут в лицо. Я закрываю глаза.

Все получилось.

Мне стоило больше узнать о месте обитания моих сумеречных родственников. Это было бы крайне полезной информацией, поскольку шок от брата переключился на статного жизнерадостного мужчину, который являлся моим отцом.

Он стоял на крыльце загородного поместья, держа руки в карманах, и улыбался самой лучезарной и искренней улыбкой, какую я только могла себе представить.

Солнечные зайчики мелькали по светлому фасаду здания, превращая его в театр теней. Мне потребовалось пару секунд, чтобы втянуть прохладный воздух, пахнущий уже давно опавшими листьями, и понять, что я дома.

– Будь внимательна. Не показывай эмоции. Запоминай и делай выводы, – наставляет Джексон.

Он всегда портит мне настроение.

– Давай уедем, – задерживаю дыхание, в ожидании его ответа.

Дверь черной ауди с моей стороны остается открытой, и ветер развивает мои темные локоны, сбивая жар с моего томного тела.

– Обязательно. Завтра вечером.

Разочарованно втягиваю воздух. Дверца хлопает, стоит мне отойти от машины.

– Мне не по себе, – шепчу я брату, когда он вытаскивает наши вещи из багажника.

– Кстати, пришлось рассказать отцу.

Жар с новой силой окутывает тело в силки. Джексон говорит, как ни в чем не бывало. Меня тошнит от его самодовольного каменного лица:

– Ты же говорил, что…

– Да, я говорил, – он закрывает глаза, явно успокаиваясь, и продолжает. – Я сказал, что произошел несчастный случай. Ты неудачно упала. Ударилась головой. Испугалась. Ничего серьезного, но тебе надо прийти в себя. Скидывай провалы в памяти на шок, насчет сердца… Сама придумаешь, как вы это девушки умеете.

Багажник с грохотом захлопывается.

Я вздрагиваю. Отец ждет слишком долго.

– Но ты сказал запоминать.

– Естественно. Я не сказал про твою амнезию. Только про помутнение. Улавливаешь разницу?

Киваю, но, черт, совсем не понимаю, почему нельзя было сказать о всем этом пока мы ехали.

Вопросов возникает все больше. Их количество может сравниваться разве что с количеством ударов моего сердца. Не знаю почему, но, смотря в глаза Джексона, мне всегда становится страшно. Так страшно, что холодок пробегает по коже.

Делаю вдох. Еще один. Закрываю глаза и прокручиваю слова Джексона вновь и вновь.

У нас есть три брата: Ник, Рэй и Картер. Старший брат отца, наш дядя – Эверетт. Он всегда приезжает на семейные посиделки со своей семьей. Их мать – наша дорогая бабушка – живет в поместье круглый год. Она устраивает приемы, но редко выходит из своего крыла в свободное время. Она помешана на истории рода. Единственный человек кому не лень все это записывать и искать нечто новое в старых вещицах.

Про себя отмечаю, что необходимо заглянуть к ней в гости. Она явно расскажет мне больше, чем Джексон.

Не знаю, как реагировать на холод старшего брата, на тепло отца. Не знаю, сообщил ли кто-то отцу что произошло на самом деле.

А что произошло на самом деле?

Пытаюсь выдавить улыбку в ответ отцу, за что получаю испепеляющий взгляд Джексона.

– Не надейся на то, что я все замну, – шепчет он мне, когда до входной двери остается около ста метров.

Конечно, Джексон упивается своей силой надо мной.

– Ты уже это делаешь, но я не против, если ты захочешь рассказать отцу. Хотя он, наверняка, уже обо всем знает, – фыркаю я.

Фарс. Я жутко боюсь реакции отца. Боюсь, похоже, всего на свете. В том числе и саму себя.

– Черт, Эден. Улыбнись отцу, – я поднимаю бровь в немом вопросе – а что я пыталась сделать, по его мнению. – Искренне. Он любит тебя больше всех, ведь ты его маленькая единственная дочурка.

Я остановилась у подножия лестницы и глубоко вздохнула. Это был мой отец. Он стоял всего в паре метров от меня, а значит я просто обязана проявить хоть какую-то эмоцию помимо страха. Хотя, что я могу испытывать к человеку, которого совсем не знаю?

– Наконец, ты дома, – обнимает отец.

– Я скучала, – вырывается у меня.

Тепло рук мужчины окутывает меня таким знакомым ароматом мускуса, что на глазах выступают слезы. Нет, это не тот ужас, что я испытывала, увидев Джексона. Это тепло родного дома.

Уют, которого мне так не хватало.

– Джексон, когда ты говорил, что Эден не в себе, я не думал, что настолько, – хмурится отец, отстранившись, наверняка, из-за моих всхлипов.

– Столкнувшись с трудностями, всегда чувствуешь благодарность к тому, что имеешь, – пожимает плечами Джексон, ухмыляясь.

– Трудности никогда не пугали Эден. Она сама кого хочешь запугает.

Отец смеется.

– Как ты себя чувствуешь?

– Я жутко перепугалась, – вздыхаю я, когда отец заводит меня в холл, буквально ослепляющий своей белизной. – Головные боли мучают, в груди что-то щемит.

– Кажется, ты заразилась мнительностью, дорогая.

– Мне нужно немного отдохнуть от города.

– Все верно, – в глазах отца витают веселые искорки. – Твоя мама часто сталкивалась с мигренями по этой же причине.

– Зато я познакомилась с заботливым характером Джексона, – закатываю глаза я.

– Честно, мне иногда кажется, что он печется о тебе лучше меня.

– Глупости.

– Нет-нет, так оно и есть. Это очень мило.

О да, Джексон очень мил. Особенно, когда надо испепелить меня взглядом, наорать и вести себя со мной как с последней тварью.

– Только со стороны, па.

Он смеется. Его глаза излучают такое тепло, что я не сомневаюсь – роль сыграна отменно. Все получается, само собой. А может, мне и не надо играть роли. Может, нейронные связи сделают все за меня.

Дом напоминал мне нечто среднее между больницей и музеем. Солнечные лучи отражались от предметов интерьера, делая из них бриллианты. Античные статуи смотрелись так, будто простояли нетронутыми с времен Римской империи. Сам дом напоминал пантеон. Идеальный и до тошноты приторный. Не сомневаюсь, все детство нам твердили «Не трогай это!»

Я не чувствовала гордость за роскошь. Скорее, во мне плескалось раздражение. Цветы, конечно же, светлых оттенков и в античных вазах, повсюду так и благоухают мерзким медовым ароматом. Ненавижу его. Ненавижу цветы.