Долгая близость сделала ее тонко чувствительной к его настроению, и когда он взял ее под руку и повернулся, чтобы уйти, хотя и не произнес ни слова, она задрожала от волнения.

– Мэри, сегодня вечером с нами произошло нечто необычайное, – сказал он.

Прежняя мечтательность в его голосе, как у человека, находящегося под наркозом или в трансе, иногда немного наигранная, как у человека, пытающегося помечтать, к которой она привыкла и от которой в глубине души очень устала, исчезла. На её месте она распознала нечто другое, что еще больше сбило ее с толку ощущением изменившихся отношений. Его полярность изменилась – его электричество теперь было не отрицательным, а положительным.

Ее женский инстинкт был слегка встревожен, и она ответила:

– Да, действительно, но уже поздно. Не лучше ли нам пойти?

Что придало ее голосу необычную робкую интонацию? Определенно, ничего такого, что она могла бы объяснить.

– Не сейчас, Мэри, – ответил он, снова пристально глядя на нее.

Ее глаза опустились перед его взглядом, а мгновение спустя вспорхнули вверх, чтобы найти объяснение своему поведению, только для того, чтобы снова впасть в слепую панику. Ибо к любопытству, с которым он все еще изучал ее черты, безошибочно примешивалось новорожденное выражение привязанности и страстного благоговения. Ее чувства закружились в замешательстве, в котором была удушающая сладость. Хотя теперь она не отрывала глаз от земли, она чувствовала на себе его постоянные косые взгляды и, отчаянно ища облегчения в сознательном молчании, которое окутывало их, как дурманящий дым, она заставила себя произнести самую пустяковую фразу, которую смогла оторвать с губ:

– Посмотри на тот дом.

Хрипловатый тон выдавал большее волнение, чем скрывала уловка.

Он ответил так же неуместно, как и она:

– Да, действительно, так оно и есть.

Это была их единственная попытка завязать разговор.

Полчаса, а может быть и больше, или меньше, они шли таким образом, трепеща от нового магнетизма, который одновременно притягивал и отдалял их необычайным чувством нового в давно знакомом. Наконец они остановились под маленьким крыльцом коттеджа мисс Руд, где он обычно желал ей доброго вечера после прогулок. Робость и смутная тревога, парализовавшие ее во время прогулки, исчезли, когда он собрался уходить, и она невольно ответила на его необычное пожатие руки.

Долгое время спустя он все еще видел ее в своих объятиях, не покрасневшую, а бледную, с мягким, удивленным блеском в глазах!

– О, Роберт! – вот и все, что она успела произнести после первого легкого вздоха.

Больше они никогда не встречались ни с Джорджем, ни с Мейбл. Впоследствии миссис Морган узнала, что двое молодых людей из города, соответствующих их описанию, были гостями в доме напротив и покинули Плейнфилд на следующее утро после описанных выше событий, и сделала соответствующие выводы. Но ее муж предпочитал лелеять тайную веру в то, что его теория о том, что воспоминания могут стать видимыми, подтвердилась по крайней мере в одном случае.

1877 год

Эдвард Эверетт Хейл

Я находился на другой стадии существования. Я был свободен от ограничений времени и по-новому относился к пространству. Бедность английского языка такова, что я вынужден использовать в своих описаниях прошедшее время. У нас мог бы быть глагол, который должен иметь много форм, безразличных ко времени, но у нас таковых нет. У индейцев пирамиды есть.

Мне довелось наблюдать в таком состоянии за движением нескольких тысяч солнечных систем одновременно. Завораживает видеть все детали с одинаковой отчетливостью – тем более, когда тебя так сильно беспокоили, как меня в свое время, окуляры и предметные стекла, рефракция, призматические цвета и ахроматические приспособления. Роскошь практически не иметь расстояний, обходиться без этих громоздких телескопов и в то же время не иметь ничего слишком маленького для наблюдения и обходиться без неуклюжих, если не сказать громоздких, микроскопов, вряд ли можно описать на таком физическом или материальном языке, как наш.

На момент, который я описываю, я намеренно ограничил свои наблюдения примерно двадцатью или тридцатью тысячами солнечных систем, выбрав те, которые были ближе всего ко мне, когда я учился в школе на Земле. Ничто не может быть прекраснее, чем наблюдать движение в совершенно гармоничных отношениях планет вокруг своих центров, спутников вокруг планет, солнц со своими планетами и спутниками вокруг своих центров, а те, в свою очередь, вокруг своих.

И для людей, которые любили Землю так же сильно, как я, и которые, учась там в школе, изучали другие миры и звезды, тогда далекие, так же тщательно, как и я, ничто не может быть более очаровательным, чем сразу увидеть всю эту игру и взаимодействие; увидеть кометы переходя от системы к системе, греясь то на одном белом солнце, то на двухцветной двойной звездной системе; видеть, как люди на них меняют свои обычаи и костюмы при смене эпох, и слышать их причудливые дискуссии, когда они оправдывают новое и высмеивают старое.

Мне стоило некоторых усилий приспособиться к старым точкам зрения. Но у меня был Опекун, такой любящий и такой терпеливый, чей кругозор – о! он бесконечно превосходит мой; и он знал, как сильно я люблю Землю, и, если бы была необходимость, он бы тратил и тратился до тех пор, пока не приспособил бы меня к старой милой точке зрения. Однако больших усилий прилагать не нужно! Все было так, как он мне и сказал. Я находился в старой плоскости старой эклиптики. И снова я увидел мой дорогой старый Орион, и Большую Медведицу, и Плеяды, и Корону, и все остальное, точно так же, как если бы я никогда не видел других созвездий, сделанных из тех же звезд, когда у меня были другие точки зрения.

Но я хочу сказать вам только одно.

Мой Опекун и я, не обращая внимания на время, наблюдали за маленькими системами, в то время как милые маленькие миры летали с постоянством и так красиво. Что ж, это было как в старые добрые времена – я набрал немного воды на кончик иглы и поместил ее в поле моего микроскопа. Я полагаю, как я уже сказал, что в то время в моем поле зрения было сразу несколько тысяч солнечных систем – только слова "тогда", "там" и "однажды" имеют измененное значение, когда человек находится в подобных отношениях. Мне нужно было только выбрать "эпоху", которую я хотел бы увидеть. И об одном мире, и о другом у меня было одинаково отчетливое видение – более того, румянец на щеках девушки на планете Нептун, когда она сидела одна в своей беседке, я видел так же отчетливо, как стремительный полет кометы, которая пронеслась через дюжину систем и задержалась, чтобы пофлиртовать с девушкой.

В эксперименте, который я описываю, у меня был свой выбор эпох как мест. Я думаю, ученые или люди с академическими наклонностями не удивятся, если я скажу, что, взглянув на нашу дорогую старую Землю, после того, как я на мгновение назад позабавился историей Северной Америки за десять или двадцать тысяч лет до наших дней, я обратился к этому странному небольшому участку земли, который находится на перешейке между Азией и Африкой, и тот таинственный уголок Сирии, который находится к северу от него. Люди называют это Святой землей, и неудивительно. И я думаю, что никто не удивится, что я выбрал тот момент, когда большой караван торговцев пересекал перешеек, они уже были далеко на египетской стороне, и с ними был красивый молодой человек, которого они купили чуть раньше, за день или два до этого, и везли на юг, на невольничий рынок в Оне, в Египте.

Этого красивого юношу звали Юсуф Бен Якуб, или, как мы говорим, Иосиф, сын Иакова. Он был красив по самым благородном стандартам еврейской красоты. На вид ему было восемнадцать или девятнадцать лет. я не настолько хорошо начитан, чтобы знать, так ли это. Было это ранним утром. Я помню даже свежесть утренней атмосферы и изысканный перламутр неба. Я видел каждую деталь, и у меня сердце замирало, когда я смотрел на все это. Ночь была жаркой, и бока палаток были распахнуты. Этот красавец лежал, его запястья были связаны шнуром из верблюжьей шерсти, которым он был прикован к руке большого араба, который выглядел так, как я помню Кеокука из племени саксов. Иосиф сидел на земле, положив руки так близко друг к другу, что шнур даже не шелохнулся от его движения. Затем, с помощью странного трюка, который я не понял, и движений суставами, которые, должно быть, стали для него мучением, он скрутил и изменил форму узла на веревке. Затем, ловко захватив его зубами, он ослабил хватку узла. Он цеплялся зубами снова, снова и снова. Ура! Узел ослаб, и юноша освободился от храпящей рядом с ним громады. Еще мгновение, и он вышел из палатки, он пробирается по аллее между веревками палаток, он вышел к ручью, который тянется вдоль западного края лагеря. Еще пятьсот ярдов – и он окажется на другой стороне Черил-эль-бара (скалистой стены, уходящей на запад от гор), и он будет свободен. В этот момент две противные маленькие собачки из крайней палатки каравана, которую арабы называют палаткой надзирателя, бросились за ним, рыча и вопя.