– Смотри, Мейбл! Мистер Морган собирается навестить мисс Руд, – тихо сказала Люси.
– О, посмотри, Джордж! – нетерпеливо воскликнула Мейбл. – Этот пожилой джентльмен ухаживал за старой девой из того маленьком домике в течение сорока лет. И подумать только, – добавила она тише, предназначая слова только для его ушей, – какой шум ты поднимаешь из-за того, что ждешь всего шесть месяцев!
– Хм! Пожалуйста, не забывай, что одних вещей ждать легче, чем других. Шесть месяцев моего ожидания, как я понимаю, требуют большего терпения, чем сорок лет его или любого другого мужчины, – добавил он с напором.
– Успокойтесь, сэр! – ответила Мейбл, отвечая на его взгляд, полный неподдельного восхищения, взглядом, несколько обиженным. – Я не сахарная слива, которой нельзя наслаждаться, пока она не окажется во рту. Если у тебя нет меня сейчас, то я никогда не буду у тебя. Если помолвки недостаточно, ты не заслуживаешь быть мужем.
И затем, увидев непонимающее выражение, с которым он посмотрел на нее сверху вниз, она добавила с провидческой покорностью:
– Боюсь, дорогой, ты будешь очень разочарован, когда мы поженимся, если тебе это кажется таким утомительным.
Люси незаметно удалилась, и о том, помирились ли они, свидетелей не было. Но кажется вероятным, что они так и сделали, потому что вскоре после этого они вместе побрели прочь по темнеющей улице.
Как и большинство домов в Плейнфилде, тот, у которого остановился мистер Морган, стоял далеко в стороне от улицы. У бокового окна, еще больше скрытая от посторонних глаз кустом гирингии на углу дома, сидела маленькая женщина с маленьким бледным личиком, все еще привлекательные черты которого заметно заострились с годами, о чем еще больше свидетельствовали слегка поседевшие волосы. Глаза, рассеянно устремленные на сумерки, были светло-серыми и немного выцветшими, а вокруг губ виднелись гусиные лапки, особенно когда они были сжаты, как сейчас, в недовольном выражении, очевидно, привычном для ее лица в состоянии покоя. Вместе с тем в ее чертах было что-то такое, что так напоминало мистера Моргана, что любой, знакомый с фактами её жизни, сразу бы заключил, хотя с помощью какой именно логики, он, возможно, не смог бы объяснить, что это, должно быть, мисс Руд. Хорошо известно, что пары, состоящие в долгом браке, часто со временем обретают определенное сходство в чертах лица и манерах, и хотя эти двое не были женаты, их близость на всю жизнь, возможно, была причиной того, что ее лицо в покое носило нечто похожее на выражение провидца, которое придавало её лицу общение с бестелесными формами памяти.
Стук калитки нарушила ее гнетущую задумчивость и прогнала с ее лица измученное и тоскливое выражение. Среди соседей мисс Руд иногда называли угрюмой старой девой, но выражение лица, которое она сохраняла для мистера Моргана, никогда бы не навело на подобную мысль самого злонамеренного критика.
Он остановился у окна, возле которого дорожка переходила в дверной проем, и встал, облокотившись на подоконник, – высокая, стройная фигура, немного сутулая, с гладким, ученым лицом и редкими седыми волосами. Единственной заметной чертой его лица была пара глаз, выражение и блеск которых указывали на творческий темперамент. Было приятно наблюдать легкое беспокойство во взгляде и манерах двух друзей, словно от простого присутствия друг друга, хотя ни один, казалось, не спешил обменяться даже словами общепринятого приветствия.
В конце концов она произнесла спокойным довольным тоном:
– Я знала, что вы приедете, потому что была уверена, что этот осенний аромат смерти делает вас беспокойным. Разве не странно, как он действует на память и заставляет грустить при мысли о всех милых, дорогих днях, которые умерли?
– Да, да, – с готовностью ответил он, – я не могу думать ни о чем другом. Разве сегодня ночью они не кажутся удивительно ясными и близкими? Этой ночью, из всех ночей в году, если фигуры и сцены памяти могут быть вновь воплощены в видимые формы, они должны стать таковыми для глаз, которые напрягаются и жаждут их.
– Какая причудливая мысль, Роберт!
– Я не знаю, так ли это, я не чувствую уверенности. Никто не понимает ни тайны этого Прошлого, ни условий существования в том мире. Эти воспоминания, эти фигуры и лица, которые так близко, так осязаемы и зримы, что мы находим себя улыбающимися перед пустотой воздуха, где они, кажется, находятся, разве они не реальны и не живы?
– Вы не хотите сказать, что верите в призраков?
– Я говорю не о призраках мертвых, а о призраках прошлого, – воспоминаниях о сценах или людях, независимо от того, умерли они или нет, – о нас самих и о других. Знаешь, – продолжал он, и голос его смягчился до страстной, тоскующей нежности, – фигура, которую я больше всего хотел бы увидеть еще раз, – это ты в девичестве, такой, какой я тебя помню в милой грации и красоте твоей юности. Как хорошо! Как прекрасно!
– Не надо! – невольно воскликнула она, и черты ее лица сжались от внезапной боли.
За годы, в течение которых его страсть к ней остывала, превращаясь в спокойную дружбу, его воображение с постоянно растущей нежностью и мечтательной страстью возвращалось к воспоминаниям о ее девичестве. И самое жестокое в этом было то, что он так бессознательно и безоговорочно полагал, что она не может быть настолько идентична с этим девичьим идеалом, чтобы его частые светлые упоминания о нем даже смущали. Обычно, однако, она слушала и не подавала никаких знаков, но внезапность его вспышки сейчас заставила ее насторожиться.
Он с некоторым удивлением поднял глаза при ее восклицании, но был слишком увлечен своей темой, чтобы обратить на это внимание.
– Вы знаете, – сказал он, – существуют большие различия в том, насколько отчетливо мы можем вызвать в памяти наши воспоминания. Вопрос только в том, каков предел этой отчетливости, и есть ли он вообще? Поскольку мы знаем, что существуют такие широкие степени отчетливости, бремя доказательства лежит на тех, кто докажет, что эти степени не достигают какой-либо определенной точки. Разве вы не видите, что их можно увидеть?
И чтобы подтвердить свою мысль, он слегка положил свою руку на ее руку, лежавшую на подоконнике у окна.
Она мгновенно отдернула ее, и легкий румянец окрасил ее бледные щеки. Единственным внешним следом ее воспоминаний об их юношеских отношениях было почти ханжеское выражение ее лица, которым она показывала, что между бывшим любовником и нынешним другом должна быть проведена грань.
– Что-то в вашем облике, – сказал он, глядя на нее задумчиво, как человек, пытающийся проследить черты мертвого лица в живом, – напоминает мне вас, когда вы сидели в этом самом окне девочкой, а я стоял здесь, и мы вместе считали звезды. Вот! Теперь это исчезло, – и он с сожалением отвернулся.
Она смотрела на его отвернутое лицо с жалостью, которая выдавала всю ее тайну. Она бы не хотела, чтобы он увидел ее как остальной мир, но это было бы облегчением – на мгновение придать своим чертам печальное выражение, которое мышцы лица устали подавлять. Осенний аромат усиливался по мере того, как воздух становился все более влажным, и он стоял, вдыхая его и, видимо, ощущая его влияние, как какой-то дельфийский оракул.
– Есть ли что-нибудь, Мэри, есть ли что-нибудь столь прекрасное, как тот свет вечности, что ложится на фигуры памяти? Кто, однажды почувствовав его, может больше заботиться об обычном дневном свете настоящего или получать удовольствие от его примитивных декораций?
– Ты наверняка простудишься, стоя на этой мокрой траве, зайди, пожалуйста, и позволь мне закрыть шторы, – сказала она, поскольку сочла веселый свет лампы лучшим средством от его меланхолии.
Итак, он вошел, сел в свое специальное кресло, и они целый час болтали на разные деревенские темы. Точка зрения, с которой они рассматривали людей и вещи Плейнфилда, была особенной. Их круг из двух человек был подобен отдельной планете, с которой они наблюдали за миром. Их тон был похож и в то же время совершенно непохож на тот, которым супруги, давно состоящие в браке, обсуждают своих знакомых, ибо, хотя их мысленная близость была совершенной, их вид выражал постоянное взаимное уважение и заботу об одобрении, которые не следует путать с ужасающей фамильярностью супружества, и в то же время они составляли самодостаточный круг, отделенный от окружающего их общества, как не могут муж и жена. Муж и жена настолько слиты воедино, что чувствуют себя единым целым по отношению к обществу. Они слишком сильно отождествлены, чтобы найти друг в друге то чувство поддержки, которое требует ощущения превосходства жизни нашего друга над нашей собственной. Если бы эти двое поженились, они вскоре оказались бы вынуждены искать убежища в общепринятых отношениях с тем обществом, от которого теперь они были независимы.
