— И уж оттуда-то вы с легким дымком костра непременно вознесетесь прямо в бессмертие, без особых дополнительных усилий с вашей стороны, — мрачно пошутил герцог.

Граф понял, что, не заметив ничего экстраординарного, все уже разочаровались в нем окончательно. Что же касается учености, то этого большинству присутствующих было не занимать. Однако граф отнюдь не расстроился таким результатом своего первого появления в столице Испании.

Наконец торжественный обед закончился, и все подняли бокалы за здоровье герцогини Осунской. Однако празднество грозило затянуться до утра. Де Милано, отличавшийся во всем необычайной умеренностью, перед тем как выйти из-за стола, достаточно громко заявил, что очень рад был познакомиться со столь блистательным обществом, однако просит его извинить, поскольку очень устал после долгой дороги и был бы всем чрезвычайно признателен, если бы его отпустили в приготовленные для него апартаменты.

Гости разочарованно вздохнули, но поскольку всех уже влекло продолжение веселого гулянья в саду с фейерверками, играми и театральными шутками, возразили только для приличия. Больше всего досадовал на столь стремительное исчезновение графа де Милано, почти никак не проявившего себя и за весь обед не сказавшего ни одной неосторожной фразы, архиепископ Антонио Деспиг. Он тоже немедленно откланялся и отправился домой, а потому не стал свидетелем непродолжительной беседы, которую вели с глазу на глаз и вполголоса герцогиня с графом де Милано по пути в его апартаменты.

— Граф, так мы надеемся на вас, — сказала герцогиня под конец этой таинственной беседы полушепотом.

— Сделаю все, что в моих силах, дорогая герцогиня.

— Спокойной ночи, граф!

— Приятно повеселиться, ваше сиятельство.

После этого граф вошел в приготовленные для него покои, а герцогиня Осунская отправилась в сад, где на открытой и освещенной факелами площадке ей предстояло блеснуть в очередном творении Ириарте. Все гости уже ждали. Только архиепископ Деспиг, устроившись поудобней в своей карете, сказал вознице: «Пошел» и задумался о том, как завтра он будет убеждать духовника королевы дома[15] Рафаэля де Мускиса в необходимости начать кампанию против несносного временщика именно сейчас, пока тот пребывает на вершине своей славы и, должно быть, утратил обычную бдительность…

Впрочем, присутствовал на этом блистательном вечере и еще один персонаж. Некий таинственный человек в темном сидел во время обеда прямо напротив графа де Милано и тоже практически не принимал участия в разговоре. Он также не принял участия и в ночных увеселениях, а направился никем не замеченным в покои загадочного итальянского гостя. Это был человек средних лет, невысокого роста, сухой и с аккуратной бородкой клинышком. Он намеревался еще до рассвета отбыть вместе с графом де Милано в свой уединенный замок, расположенный на севере Испании, неподалеку от Памплоны, едва ли не у самого подножия Пиренеев.

Двор герцогини Осунской всю ночь веселился, как и двор Их Католических Величеств. Когда же все, нагулявшись вдоволь, уснули, никто не заметил, как два экипажа в сопровождении небольшого конного эскорта, состоявшего из людей в черных одеждах, покинули дворец герцогини и неспешно направились по арагонской дороге.

Где-то далеко на востоке еще только намечался розовый рассвет, но птицы уже щебетали несметным хором, едва не заглушая стук копыт по разбитой и грязной проселочной дороге.

О Каталония, страна сурового сердца и дикой ласки! Четыре реки, одна из которых дает название всему полуострову, прорезают твою грудь и несут свои воды в великое море. Твои виноградники в Пенедасе и Ла Риохе поят вином половину Испании, с вершин твоих гор видна Франция, в твоих ущельях до сих пор слышен отзвук Роландова рога. Ты стоишь на границе, как страж, вспоминая великие времена своего могущества, и твое дыхание расширяет грудь твоих дочерей и сынов.

Впрочем, вряд ли именно такими словами думала о том, что ее окружает, маленькая русоволосая девочка, которая часами играла на крутых склонах Мурнеты. Она просто наслаждалась густыми зарослями крушины, ладанника, дрока и боярышника, в которых было так славно прятаться от доброй, но строгой доньи Гедеты. Она радовалась тишине, прерываемой лишь криком совы, треском бесчисленных цикад и какими-то неясными звуками, отголосками тайной жизни леса. Порой по вечерам она пугалась мертвенно-голубого света луны, от которого кроны миндаля казались огромными, переливчатыми башнями, но чаще наслаждалась теплым солнцем, дававшим жизнь всему вокруг.

По утрам она вместе с матерью вставала чуть свет и отправлялась к ранней обедне. Ела каждый день одно и то же: яичницу, суп, шоколад, салат и жаркое. Потом отдыхала, гуляла, снова в сумерках шла в церковь, на этот раз уже с дуэньей, и ложилась спать в неприятно холодную постель еще до того, как на улицах раздастся сигнал тушить огни. Но несмотря на такую занятую и размеренную жизнь, маленькая Клаудилья большую часть времени проводила в одиночестве, растя, как полевой цветок. Мать, хрупкая по природе, после ее рожденья, вопреки заверениям повитухи, стала очень болезненной и порой часами не вставала с кровати. Бледная и грустная, лежала она под фигуркой Приснодевы, а отец выбивался из сил, стараясь любыми средствами поддержать разваливающееся хозяйство. Однако это не очень ему удавалось, ведь прежде всего он был солдатом, а не помещиком. И только донья Гедета, казалось, не знала ни усталости, ни болезней, ни сна. Она успевала всюду: работала за кухарку, прачку, швею, умудряясь даже иногда баловать малышку то самодельными оладьями, то пирожным из лавки своей давней подруги Франсины.

Мир улыбался ясноглазой девочке, и ей пока не было никакого дела до того, что где-то там, на западе, в далекой столице подходило к концу правление Карлоса Третьего — короля, о котором немало судачили по всем рынкам и спальням. Вокруг девочки приглушенными голосами поговаривали, будто религиозная ревностность не мешает монарху предаваться бесстыдному разврату, странным образом сочетаемому с трогательной преданностью скончавшейся четверть века тому назад супруге Марии-Амалии Саксонской. И уж совсем еле слышно передавали друг другу то, что Карлос считает себя милостью Божией абсолютно непогрешимым и потому, хотя и умеет подбирать талантливых министров и окружать себя полезными молодыми людьми, все же скорее тиран, чем просто абсолютный монарх.

И смену престола, которую праздновала вся страна, Клаудилья смутно запомнила лишь потому, что в тот день матери особенно нездоровилось. Гедета приготовила превкусные сдобные хлебцы, которые можно было есть засахаренными, а отец надел невиданный ею доселе саржевый камзол цвета горлицы, с вышитыми гладью зелеными веточками, а к нему — короткие черные шелковые штаны и замшевые перчатки соломенного цвета.

— Ах, папочка, какой ты красивый! — не выдержала Клаудилья и бросилась на шею отцу, от которого непривычно пахло не кошарой и молодым вином, а незнакомыми духами.

Дон Рамирес взял ее на руки и крепко прижал к себе. Чем больше не ладились его дела, чем более угрюмым представлялось будущее, тем отчаяннее наслаждался он дочерью и тем чаще начинало ему казаться, что все остальное в этом мире не имеет никакого значения. Только эта маленькая девочка заключает в себе весь мир и весь смысл его жизни. Только в ней все его надежды и чаяния, его оправдание и его бессмертие. Словом, стареющий дон Рамирес души не чаял в малышке, и девочка, всем своим существом чувствуя эту всепоглощающую любовь, дарила его таким же искренним и радостным ответным чувством. Мать, юная Мария, часто с грустной улыбкой наблюдала, как возятся около ее кровати не знающая устали Клаудита и пришедший далеко после захода солнца муж, и видела, как разглаживаются его морщины, как он весь оттаивает и смягчается, каким неподдельным счастьем светятся обычно печальные во все последние годы глаза.