А скоро закончилась и эта, хотя и полная лишений, но все же еще беззаботная жизнь Педро. Сначала умерла сестра, которую сразила ужасная болезнь, взявшаяся непонятно откуда и унесшая тогда немало детских жизней по восточному побережью. Начиналась она с того, что заболевало горло и становилось невозможно глотать, потом слабел пульс, затухало биение сердца, а из носа начинала сочиться зловонная сероватая жидкость. Некоторых детей все же удавалось вылечить, но у Роситы едва хватало денег на пропитание, а настоящий врач стоил десятки реалов. Местный же коновал, согласившийся помочь ей за уборку в его доме, стирку и, возможно, однажды вечером ожидаемый наклон гордой головы, добросовестно ставил клистиры, пускал кровь, давал малышке горячее питье для облегчения горла и устраивал холодные ванны, чтобы сбить жар.

Педро на всю жизнь запомнил ту печаль в глазах малышки и то старание, с каким выполняла его маленькая сестра все нелепые предписания неуклюжего доктора. Однако ни труды коновала, ни бесконечные молитвы перед иконкой Божьей Матери не привели ни к чему, и малышка, еще почти не умевшая говорить, умерла. С тех пор, пожалуй, не было дня, когда бы перед ним не вставали ее глаза, полные невыразимой тоски и отчаянного желания жить, хотя имя несчастной сестренки Педро забывал все чаще.

Вскоре после смерти девочки тяжелая, но не дававшая ни радости, ни средств работа окончательно подорвала и здоровье матери. А может быть, гордая Росита просто не перенесла разлуки с возлюбленным, после ласк которого все остальные ухажеры казались ей сухой полынью в сравнении с благоуханной розой.

Роситу Серпьес любили в предместье и хоронили, собрав по сентимо, всей окраиной. Педро не проронил ни слезинки и только поклялся никогда не забыть ни толстые желтые свечи, горящие среди бела дня в темной, с завешенными окнами комнате, ни старух в черном, ни запах ладана, ни бесконечные молитвы. Тогда, стоя на коленях на холодном каменном полу церкви, он много молился о том, чтобы маме было хорошо хотя бы на том свете, чтобы она непременно встретилась там с отцом и сестренкой и чтобы все они были счастливы.

После похорон осиротевшего Педро забрал к себе его родной дядя, брат матери, бывший моряк, человек, искалеченный не только телесно, но и душевно. Дядя этот был невероятно жесток и груб, постоянно напивался и нещадно бил мальчика за каждую провинность. Не выдержав такой ужасной жизни, Педро, привыкший свободно болтаться целыми днями по улицам, однажды утром ушел из дома и больше не вернулся. Боясь, что дядя может кинуться на поиски и вернуть его силой, поскольку с помощью мальчика ему было все же намного легче вести свое незатейливое домашнее хозяйство, Педро, которому тогда не исполнилось еще и десяти, решил навсегда покинуть Барселонетту[36].

Он направился на север, где, как уже много раз слышал, возвышались укрытые снегом Пиренеи, через которые шла в Испанию контрабанда из всей Европы. Втайне мальчик надеялся отыскать там кого-нибудь из контрабандистов и предложить свои услуги этим отважным и, по его глубокому убеждению, самым достойным в мире людям. В своих способностях Педро не сомневался. И шагая полями под раскаленным солнцем, он уже видел себя с туго заплетенной косичкой, в белой рубашке и коротенькой курточке мачо. Но, не отойдя за город и несколько лиг, Педро вдруг увидел человека, бегущего вслед за небольшой кучкой овец. Сразу же догадавшись в чем дело, мальчик решительно преградил путь кудрявым беглянкам.

— Ох, спасибо, парень, — поблагодарил его запыхавшийся черноволосый мужчина лет под пятьдесят, весьма благородной наружности. — Совсем сбился с ног с этими проказницами. В мои годы не больно побегаешь.

— А что же вы, сеньор, пастуха не наймете? — с легким оттенком презрения спросил Педро, полагая, что перед ним обычный сельский скупердяй, экономящий даже на посыльных и чаевых.

— Да кто же согласится работать за те харчи, которые я самому-то себе не всегда могу позволить? — простодушно вздохнул грустный незнакомец. Во всем его облике была такая душевность, а в манере держаться — такая неподдельная простота, что в груди у Педро, никогда не знавшего отца, вдруг вспыхнуло чувство сострадания и какой-то незнакомой ему до сих пор симпатии.

— А хотите, я буду вашим пастухом? — вдруг просто и неожиданно даже для самого себя предложил мальчик. — Просто так, за кусок хлеба… ну, и миски бобов иногда, — честно добавил он.

Странный владелец отары серьезно и задумчиво посмотрел на мальчика и затем, после непродолжительного молчания, сказал:

— Как тебя зовут, парень?

— Педро.

— А меня — дон Рамирес де Гризальва. Вот что, Педро, я скажу тебе откровенно. Твое предложение выглядит очень заманчиво, однако совесть не позволяет мне нанять тебя на работу на таких условиях. Я ведь даже не могу делить с тобой свой хлеб пополам, поскольку у меня еще есть жена и маленькая дочь. И не могу обещать тебе ничего в будущем, поскольку будущее наше день ото дня становится все прискорбнее. Но если тебе негде жить, то я готов с радостью приютить тебя. И если тебе нечего есть, накормлю, чем Бог послал. Но за это я не могу требовать с тебя никакой работы.

— Тем веселее я буду следить за вашими овцами, дон Рамирес, — улыбнулся Педро, обрадованный, что так быстро нашел место, да еще и в доме у благородного господина, обещающего ему полную свободу и достойное обращение. — Вот только жить мне с вами под одной крышей негоже, так что, может быть, вы найдете мне какой-нибудь сарайчик поблизости… — С этой неожиданной просьбой Педро обратился вовсе не из скромности, а ради того, чтобы иметь возможность проводить ночи, как ему заблагорассудится.

И дон Рамирес, недолго думая, направил мальчика к своему бывшему боевому товарищу, безногому Лукаро. Считалось, что этот Лукаро работал горшечником, однако основным его занятием было тайное пособничество темным делишкам, творившимся по всему побережью — от Тортосы до французской границы. Там Педро ночевал, когда был свободен от дел в Мурнете, и оттачивал язык, дерзость, уменье владеть навахой и трудную контрабандистскую науку скрывать товар.

Три года, проведенные им в обществе дона Рамиреса, еще более привязали мальчика к новому хозяину, который занял в его сердце место погибшего отца. Да и дон Рамирес во время совместных путешествий на пастбища и рынки разговаривал с мальчиком, как с сыном, которого уже отчаялся дождаться. Педро узнал от него множество неизвестных ему ранее вещей о мире вообще и об их родине в частности. О чем только они ни беседовали! Мальчику очень нравилось, как мягко и уважительно этот благородный человек всегда отвечает на все вопросы, не издеваясь при этом над его незнанием.

— Дон Рамирес, а вот я слышал, будто во Франции появился какой-то генерал… Буона… Бона… Словом, вроде и не француз вовсе. Говорят, отчаянный кабальеро. Мальчишки рассказывали, что он самый крутой контрабандист.

— Контрабандист?! — рассмеялся дон Рамирес.

— Ну, а кто же? Разве бывают люди смелее и отчаяннее контрабандистов?

— И как же ты его себе представляешь?

— Думаю, что он ходит в гетрах, фетровой шляпе, черном плаще, с навахой и мушкетом за поясом.

Дон Рамирес смеялся все сильнее.

— На сей раз воображение тебя подвело, — наконец успокоился он. — Это совсем еще молодой человек, с Корсики, маленького роста и ходит в обыкновенном офицерском мундире.

— Так о чем тогда речь! — воскликнул Педро, душа которого, как душа всякого испанца, была всегда приправлена изрядной долей честолюбия и презрения к людям, не знающим, что такое «вероника» и «капео де эспалдас»[37].

— А вот хотя бы о том, что совсем недавно он со своей артиллерийской батареей взял Тулон и, говорят, потом проявил ужасную жестокость — согнал всех пленных на центральную площадь и запросто расстрелял из пушек несколько тысяч безоружных человек.

Педро поежился, будто от холодного ветра, в конце зимы дующего с гор.