— Они высекли Лелю Лесонен за то, что она в школе разговаривала по-русски, а двух племянников Ниеми отняли у матери и увезли. Что с ними сделали — никто не знает. Мальчики осколками стекла разрезали шины у фашистских машин, вытащили втулку у бочки с бензином, и бензин растекся по земле. Немцы не знали, кто это сделал. Но вот эта старуха Пекшуева донесла на них…

Катюша была потрясена. С Лелей она училась в одном классе.

— И за что? За то, что она говорила по-русски!.. — возмутилась Аня. Щеки ее пылали.

Слушая взволнованный рассказ Кати в глухом карельском лесу, среди озер и огромных, обрывистых скал, таких родных моему сердцу, я был горд тем, что преподаю русский язык и литературу… Теперь, более чем когда бы то ни было, мне стало ясно, что это не только мое счастье и радость, — это мой боевой пост. Тысячи и тысячи людей в лесах Карелии и на сопках Заполярья, в холодных штормах Баренцева моря и жарких степях Украины подняли оружие. Наши отцы и старшие братья в дни гражданской войны яростно и самоотверженно бились за право строить новое общество. Во сколько же раз сейчас больше, грознее силы, которые хотят поработить, смять, уничтожить нас! Как же должны биться мы, молодые, дышавшие только воздухом революции, уже жившие при социализме, строившие его сами! И вот здесь, в глухом карельском лесу, на земле Калевалы, окруженные врагами, разве мы не счастливее всех поколений на свете, что можем биться и бьемся за то, за что только и нужно биться, жить и умирать?!

Но что это? Дальний выстрел на берегу. И сразу же стало слышно, как бьется сердце.

Нет, ничего… Это хрустнул сухой хворост под ногой соседа… Слово теперь держит комиссар.

— Первый вопрос ясен… Переходя ко второму вопросу — к приему в партию, я сначала скажу про тебя, Ниеми.

Говорил он с местным акцентом, ставя ударение на первом слоге. И от этого многие обычные слова звучали как незнакомые.

Матти Ниеми сидел на валуне. Он снял свою зеленую шляпу и нервно мял в руках.

— Вот, Ниеми, — сказал Кархунен, — у тебя племянников угнали и замучили, а как ты себя ведешь? За четыре похода не убил ни одного фашиста. Один раз промазал, другой — выстрелил до сигнала, третий раз не принял боя. На твоем текущем счету пусто. Если так будет продолжаться, я на следующем собрании поставлю вопрос о тебе серьезно. Здесь ни за чью спину нам не спрятаться! Есть и твоя вина, Матти, в том, что враг может прорваться на юге.

Мы узнали из сводки Совинформбюро перед отправлением на операцию, что под Курском и Орлом разворачивалось одно из величайших сражений мира. Немцы бросали в огонь тысячи и тысячи танков — «тигров», «пантер», самолетов, сотни тысяч войск. Сама земля, казалось, исходила пламенем. Но оборона наша оказалась сильнее немецкого наступления. Наши самоходки, танки, орудия оказались лучше, чем те, перед которыми склонилась Европа. И, перемолов немецкие дивизии жерновами обороны, наши войска, выполняя план ставки, перешли в наступление. Был развеян миф о том, что немцы наступают летом, а мы зимою. Нет того времени года, когда бы мы не могли успешно громить врага!

Но на лесистой и каменистой сопке мы не знали еще исхода этой великой битвы, до нас только обрывками долетали ее отзвуки — и сердца наши говорили то же, что сказал комиссар.

На этом собрании мы приняли в кандидаты партии Якуничева. Мне не раз доводилось ходить с ним в очень рискованные операции, и всегда он был спокойным и уверенным в себе. Никогда я еще не видел, чтобы этот светловолосый великан волновался так, как он волновался на этом собрании.

— Много звезд на небе по кругу ходит. Но одна только нам, рыбакам, пути указывает — Полярная звезда, — сказал он, стараясь быть спокойным. — А ведь на море труднее, чем здесь, в лесу, — ни одной тропы не протоптано. Бывало, шторм, волна выше мачты, а мы с путины домой дорогу находим. И все она, неизменная Полярная звезда. Так и для меня с товарищами пути жизни нашей указывает большевистская партия.

— Люблю я, когда говорит Лось, — шепнул мне Шокшин.

— Слово Якуничева — это слово коммуниста, — сказал комиссар. — До войны он плотничал, строил для нас, для социализма, дома, шнеки, мосты. Когда нас захотели уничтожить, он взял оружие и не прячется ни за чью спину. А когда мы разобьем врага, Якуничев снова будет строить для колхозников, для социализма дома, шнеки, мосты, заводы, дворцы… Я предлагаю принять его в кандидаты нашей Коммунистической партии.

Прений не было.

Из лесу вышел отец. Он поклонился всем товарищам, сидевшим, стоявшим и лежавшим в кругу, быстро подошел к Ивану Фаддеевичу и стал что-то шептать ему.

Я стоял совсем близко, и мне хорошо видны были волосатые руки отца, набухшие от напряжения синеватые жилы на его загорелой шее. И был он мне сейчас особенно дорог.

— Товарищи! — громко сказал Иван Фаддеевич, ударяя веткой по голенищу. — Товарищи, с юга тоже идут враги. Без боя не оторваться… Будет бой. Командиры взводов, ко мне! Но прежде… — Он повернулся к старухе Пекшуевой.

Она сидела по-прежнему на мшистой кочке и напоминала злую ведьму Лоухи из народной сказки.

— Надо привести в исполнение приговор народа!

Аня подошла к Ивану Фаддеевичу и робко, но настойчиво, срывающимся от волнения голосом попросила:

— Товарищ командир, разрешите мне. Мы из одного села. Эта женщина позорит карельский народ и мое село.

— Правильно, — сказал Кархунен.

— Исполняй! — подтвердил Иван Фаддеевич.

Аня! Нежная, ласковая девушка, как мне памятен школьный вечер, когда в волосах твоих, как большая красная бабочка, трепетал шелковый бант и ты, волнуясь, читала с эстрады письмо Татьяны к Онегину.

Давно ли на каникулах ты работала буфетчицей в столовой Дома культуры и чайные ложечки позвякивали в твоих длинных и тонких девичьих пальцах? И вот сейчас!.. Сколько же ты должна была за это время пережить, понять, выстрадать? Голубая жилка бьется на твоем загорелом виске. Ты прикусила губку. Как ты мне дорога, родная! Как я люблю тебя, такую решительную и нежную, честную до конца, прямую и сильную. И эту голубую жилку, и эти искусанные комарами руки, и эту прядь волос…

Как при вспышке молнии внезапно озаряется даль и из тьмы выступают резные листья стоящего рядом клена, так и мне в эту минуту стало ясно, что я люблю Аню, и любил уже давно, и готов сделать все, чтобы ей было хорошо.

А она подходит ко мне, и руки ее дрожат, и трудно ей застегнуть кобуру…

— Дай помогу.

— Сынок, — говорит она мне. Она хочет улыбнуться, и не выходит у нее улыбка. Она хочет плакать, но нельзя. — Сынок… Коля, — спохватывается она, вспомнив, что я не люблю своего прозвища.

Я прижимаю ее руку и вкладываю в это пожатие все, что теснится у меня на сердце. И она, наверное, женским своим чутьем понимает это.

Но надо идти, чтобы отрыть поглубже стрелковую ячейку на высотке.

Круговая оборона.

С вечера егеря окружили нашу лесистую высотку. Для устрашения или надеясь на свое численное превосходство, они не таясь раскладывали костры.

Мы отлично видели их черные тени, суетившиеся около пламени разгорающихся костров.

На том берегу реки тоже заиграли огоньки. Однако несколько метких выстрелов Лося, Ивана Ивановича и отца заставили врагов раскидать и потушить костры. Здесь были и немцы и белофинны.

Всю ночь мы провели в наскоро отрытых окопах за камнями и кустами, в напряженном ожидании немецкой атаки.

В эту ночь, лежа за своим камнем, я сгрыз последний сухарь.

Враги, очевидно, хотели отдохнуть перед атакой. Они считали, что каждый час ожидания нас изматывает, пожалуй, не меньше, чем самый бой.

И вот снова взошло солнце и обогрело нас, продрогших, усталых и голодных. В ячейках бодрствовали дозорные, остальные получили возможность часок-другой поспать.

Рядом со мной лежал отец. Он, как всегда, не унывал. Мы были окружены в глубоком тылу противника.

— Ничего, отобьемся, — говорил отец.