Оглобли были повернуты.

— Садись, — сказал Легионер Молодому, указав на сани.

И Молодой растянулся рядом с мешками крупчатки.

Я не устоял перед искушением и сел рядом. Возчик должен был теперь идти пешком за санями.

Помню, как холодил леденеющий шарф…

И больше ничего припомнить не могу… Я заснул.

Проснулся оттого, что сани остановились… И тогда увидел над собою рыжебородого и, узнав его, даже не удивился тому, как нелепо была подрублена его борода.

Потом, помню, я увидел, как олень разрывает копытом снег, и понял: «Мы уже на земле, а не на льду».

И еще я услышал, как Коскинен спросил у Легионера:

— А где Инари?

И еще я увидел красный флаг над домом. Я увидел настоящий красный флаг и, встав с саней, пошел к нему. У околицы кто-то взял у меня винтовку и сказал:

— Здравствуй, товарищ!

Нас перевели на Княжью губу, и помещались мы в полукруглых бараках из гофрированного железа — «чемоданах», построенных англичанами в дни интервенции.

Потом несколько ребят поехали в Петроград. И я поехал в Петроград и поступил в Интернациональную военную школу курсантом.

Нас провожали ребята, и Хильда сказала мне на прощание:

— Если где-нибудь встретишь Инари, скажи, что я его жду!

Не было ни одной целой избы во всей северной Карелии в тех местах, где побывали лахтари.

Уходя из Карелии, уводя обманом и насилием многих карельских крестьян с собой в Финляндию, они вышибали рамы окон, срывали и уничтожали переплеты дверей.

Холод делался полновластным хозяином всех жилищ.

Они срывали крышки с ям, где хранился картофель, и картофель замерзал. Они резали скот.

Туши этих животных валялись посреди деревенских улиц.

Вот какие селения встретил на своем пути первый партизанский батальон лесорубов Похьяла.

Восстание лесорубов сорвало мобилизацию в Похьяла.

Там было объявлено военное положение.

Отставшие и оставшиеся в Финляндии лесорубы-партизаны были преданы военно-полевому суду. Унха и Сара были приговорены каждый к пяти годам тюремного заключения.

Поручик Лалука получил строжайший выговор от генерала за то, что вступил в переговоры с восставшими и давал им какие-то обещания. Карьера его висела на волоске. И, восстанавливая свою репутацию, он стал сущим зверем.

Инари! Дорогой товарищ Инари, тяжело раненный, ты все же выжил, сидел в финской тюрьме, бежал. Работал в подполье. Сражался потом в Испании. И в норвежских фиордах, с сорок первого года до конца войны, был грозой фашистов — партизаном. Но твоя история — это особая история, о которой уже пришло время написать.

Партизанский батальон лесорубов Похьяла разделился.

Одна часть организовала особый батальон. Среди командиров этого батальона можно встретить и рыжебородого, и того молодого лесоруба, Матти, которого Легионер припугнул на льду Ковд-озера, и самого Легионера.

Часть партизан, те, кто был постарше, осели на землю и в разрушенной белыми Ухте организовали первую на севере коммуну «Похьям поят» — «Северные ребята».

…Это было в избе на берегу тихого озера Средне-Куйто, окруженного совсем еще недавно непроходимыми лесами и болотами, это было вечером в ноябре 1932 года. Я сидел за столом, макая некки-лейпа в сметану; передо мной стояла салака, запеченная бычья кровь, масло, простокваша и хлеб. После ужина коммунары рассказывали о жизни коммуны, и мне показалось, что я снова нахожусь на совещании штаба партизан перед боем, на совещании в бане перед восстанием. Это были те же ребята.

— Передай там всем ребятам и колхозникам других колхозов, что мы не жалуемся и со всеми трудностями справимся, а потом пусть они пример берут с нас, как надо обращаться с машиной. У нас есть трактор, он работал без поломки, без повреждений, без ремонта шесть тысяч шестьсот часов. Вот. — И товарищ, произнесший эти слова, встал: — Хочешь, я тебе покажу трактор?

— Господи, да ведь это наш Олави! — узнал я и вскочил с места. — Вот мы и повстречались. А кто же у вас здесь тракторит?

— Он, — показал на Олави другой коммунар.

Это был Каллио.

— О нашем походе не так интересно, расскажи лучше людям о колхозе, — убеждал меня Каллио и вдруг пригорюнился: — Эх, Сара бы сюда с его стариками.

С Эльвирой и Олави мы вышли из избы.

На берегу и на всех деревьях лежал уже мохнатый, свежевыпавший, нетронутый снег.

Озеро своей ровной гладью отражало высокие звезды.

Было совсем тихо. Из клуба глухо доносился марш.

Мы остановились на самом берегу, около сосны Ленрота.

Ленрот лет сто назад приезжал сюда из Финляндии в Ухту, чтобы записывать руны «Калевалы». Вот это та самая невысокая сосна, широко раскинувшая свои запорошенные снегом ветви над заколдованным озером Куйто. Она огорожена деревянным заборчиком, к которому прибита памятная доска.

Здесь следовало бы поставить точку, но все же я не могу утерпеть, чтобы не рассказать о некоторых встречах.

В тридцать втором году ехал я обратно из Ухты к железной дороге в Кемь по недавно проложенной через топи и леса дороге. Нужно было проехать сто девяносто километров.

Раньше шли сюда лишь по реке через пороги на карбасах, волоком, и путь длился дней десять. Теперь же я ехал на машине леспромхоза по плохой, тряской дороге.

Грузовик завяз в грязи. Нужна была посторонняя помощь, сами пассажиры вытащить машины не могли.

Бревна дороги плотно, одно к одному, были повалены прямо на болото.

Но не о качествах этой дороги, оживившей край, хочу я сказать, а о том, что шофером нашей машины был олений пастух, тот самый, что прозевал революцию восемнадцатого года, в двадцать втором наверстал упущенное и теперь служит в леспромхозе у Коскинена шофером. Он водит сейчас машину по трудной дороге Ухта — Кемь.

Я узнал его, когда он возился около завязшей в грязи машины.

Надо было ждать помощи со стороны, и мы ее скоро дождались.

В те дни сотнями перебегали финские рабочие и крестьяне через границу в Советскую Карелию.

Были и такие случаи, что уходили из Финляндии целиком пограничные деревни, перебирались через топкие болота со всем своим скарбом, семьями и скотом. Шли и рабочие из более отдаленных от границы мест.

В то время не было дня, чтобы по дороге Ухта — Кемь не шли грузовики погранотряда, переполненные перебежчиками.

В тридцать третьем году я был в Ленинграде.

Рядом со мною в трамвай сел коренастый военный, командир артиллерийского полка.

— Господи! Да это Лундстрем!

Мы сошли с трамвая вместе и провели, не расставаясь, вечер и ночь.

Он стал командиром Красной Армии, и, как это ни странно, мы мало говорили о нашем снежном походе, о восстании лесорубов. Я рассказывал ему о том, как идут дела в лесной промышленности, как мы добились за полтора года увеличения производительности труда лесорубов вдвое, я рассказывал ему о новых наших домах в лесу, о том, как мы перекрываем все рекорды, о Кондопоге. Он же говорил о том, что полк его по стрельбе и другим показателям занимает в округе не последнее место и как ему, командиру, удалось этого добиться.

— Отличнейшие орудия, их не спрячешь в карбасы! Отличные ребята!

Так мы проговорили почти всю ночь.

Прощаясь со мною, Лундстрем вдруг рассмеялся.

— Почему ты смеешься?

— Я вспомнил кучера, которого управляющий послал с нами, чтобы следить за лошадью. Каждый раз, когда я представляю себе, как он просыпается в деревне, а нас-то и след простыл, я не могу удержаться от смеха.

Вдоволь посмеявшись, мы разошлись.

Я шел через мост.

Холодный утренний ветер бил прямо в лицо, распахивая полы моего пальто и пытаясь сорвать кепку. Приходилось всем корпусом нагибаться вперед.

По реке шли гребешки.

Я вспомнил ветер, бросавший в лицо нам пригоршни снега, я припомнил метель предпоследнего дня нашего похода. Я почувствовал тревогу оттого, что судьба Хильды оставалась для меня неизвестной, и решил непременно разыскать ее.