Не июль ведь на дворе, а февраль.

— Ну, в июле и того хуже было бы, комары заели бы!

Об этом тоже надо будет сообщить Коскинену, хотя, наверно, он сам уже позаботился из сумм отряда купить одежду для тех, кто захотел бы идти с батальоном.

По часам был еще день, но на улице совсем темно, когда раздались один за другим три выстрела, потом снова ударили из винтовок — и уже через несколько секунд Лундстрем потерял выстрелам счет.

По улице бежали с ружьями партизаны.

Лундстрем побежал вместе с другими.

Стало отчаянно тихо. Снег хрустел под ногами.

Кто-то закричал:

— Здесь он, он сюда забежал!

И, словно подтверждая эти слова, задребезжали стекла соседней избы и в разбитом окне вспыхнул огонек выстрела.

Послышался громкий, истерический женский крик.

— Тише, эй, вы! — закричал Лундстрем и с некоторым удивлением заметил, что его слушаются.

Все уже смотрели на него с ожиданием, ждали команды. Он быстро приказал вооруженным лесорубам окружить дом. Они торопливо и точно, немного суетясь, выполнили это приказание.

И громко, чтобы слышно было в доме, Лундстрем приказал:

— Все, кто есть в доме, выходи с поднятыми вверх руками. Кто выйдет, сохранит жизнь. Кто не выйдет, будет расстрелян… Даю минуту на размышление…

Из дому с криком выбежала женщина.

Она кричала:

— Не убивайте моего мужа, он спрятался в чулане и не слышал приказа!

Она пробежала через цепь.

Лундстрем встал из снега и, выпрямившись во весь рост, повторил приказание.

Из окошка блеснул огонек выстрела. Спрятавшийся стрелял на голос.

Каллио, очутившийся рядом с Лундстремом, не удержался и без команды выстрелил в окно.

Для других партизан этот выстрел послужил сигналом, и опять со всех сторон открылась беспорядочная стрельба по дому.

В конце концов это было просто опасно — на выстрелы бежали люди.

Черная, распахнутая выбежавшей женщиной дверь скрипела на петлях.

Темнота зияла за порогом.

— Отставить огонь! — громко скомандовал Лундстрем. И голос его звучал повелительно, по-командирски. — За мной! — крикнул он и побежал к крыльцу.

Мороза он совсем уже не ощущал. Он даже не оглянулся, бегут ли за ним из своих снежных углублений партизаны. Он знал, что не идти за ним сейчас невозможно.

Он взбежал на крыльцо по заснеженным скользким ступенькам и вошел в комнату.

— Руки вверх! — крикнул Лундстрем, захлебываясь яростью, напряжением схватки и не понимая насторожившейся тишины комнаты.

Он разрядил свою винтовку в потолок, первый раз выстрелив с начала восстания.

На шесте под темным низким потолком висела тусклая коптилка.

Перед ним стоял высокий человек в полной егерской форме с какими-то непонятными нашивками на погонах.

Человек этот стоял как столб, широко раскрыв руки (ему, наверное, казалось, что руки подняты вверх), растопырив пальцы.

У ног его лежала с открытым затвором без крышки японская винтовка. Рядом с Лундстремом уже стоял Каллио.

— Бей, бей его! — с неистовой злобой прошипел он.

Но злость Лундстрема уже рассеивалась. Он внезапно почувствовал себя невозможно усталым и неповоротливым.

— Надо выполнить свои обещания! — крикнул тогда Каллио и, ухватившись за дуло двумя руками, поднял приклад винтовки над головой фельдфебеля и с силой опустил. — Он убил, он убил Унха! Понимаешь, он убил Унха! — в отчаянии закричал Каллио, словно желая прогнать от себя призрак.

Комната уже была полна. Партизаны склонялись над телом фельдфебеля.

— Обыскать его, оружие отдать Олави! — командовал Лундстрем.

— Он убил Унха, — горько повторил Каллио. — Идем, Лундстрем, отсюда… Там он лежит, мой друг Унха Солдат. Он ранил в живот Сара, — и Каллио, с омерзением пнув труп фельдфебеля, поднял валявшуюся теплую еще от выстрелов винтовку. — Вот из этой!

И они вышли на улицу.

Каллио хотел вечером зайти проведать Эльвиру, — сколько времени они не видались! Но сейчас он обо всем этом забыл и от горя словно обезумел.

— Я шел по улице и ни о чем не думал, — рассказывал Каллио Лундстрему. — Вдруг вижу — бежит мне навстречу этот человек и что-то кричит. Шагах в двадцати-тридцати бегут за ним наши ребята и кричат мне: «Стреляй, стреляй!» Я схватил с плеча винтовку и выстрелил, промазал. Хочу стрелять второй раз, затвор не открывается, а пока я вожусь с затвором, подбегает ко мне эта сволочь — я обо всем забыл, вижу только один затвор — и с разбегу ударяет меня носком сапога в ногу; я рукою хватаюсь за ушибленное место, а он в эту секунду выхватывает мою винтовку и бежит с нею дальше. Тут стрельба идет со всех сторон, а этот егерь вскакивает и стреляет напропалую из моей винтовки.

Лундстрем, казалось, совсем не слушал рассказа Каллио… Они спешили к телу Унха. Его уже подняли на руки и осторожно понесли к больнице.

Рядом с группой лесорубов, несших Унха, шагала молодая, тепло одетая женщина с белой повязкой Красного Креста на рукаве.

Из избы вынесли тело фельдфебеля и тоже понесли, по распоряжению Лундстрема, в больницу.

Рядом с фельдшерицей шагал удрученный Каллио.

— Он убил Унха, — еще раз сообщил Каллио Лундстрему, как будто видел его после катастрофы впервые.

— Нет, гражданин Унха только тяжело ранен, и, по-моему, совсем не смертельно, — сказала фельдшерица.

— Только ранен! Может выжить? — обрадовался Каллио.

— Думаю, что выживет, если будет спокойно лежать в постели и пользоваться своевременной врачебной помощью, — успокаивающе проговорила фельдшерица.

— Тогда вы ангел, сестрица, — чуть не запрыгал на месте Каллио. И с облегчением стал рассказывать Лундстрему: — Перетащили мы в больницу Сара и Вайсонена. А день воскресный, и ни доктора, ни фельдшерицы на месте нет. Аптекарь медикаментов не дает, да и на кой нужны эти медикаменты, если никто не умеет их пустить в оборот. Чуть-чуть кумекает в перевязках наша Хильда, она и сейчас там около раненых. Ну что делать, надо мчаться за доктором. Доктора в селе нет. Побежал я за этой сестрой, фельдшерицей. Дом заперт на все засовы. Стучу, кричу — не отвечают. Наконец открыла форточку и требует: «Убирайся немедленно, все равно не открою, веди главного начальника сюда!» Я бы мог достать ее из винтовки, но требовалось для дела доставить живьем. Вот уж и разозлился я, никак не представлял, что она такая. — И Каллио показал на шагавшую рядом фельдшерицу; даже в темноте угадывался ее здоровый девичий румянец. — «Лотта Свард»! Подай ей начальника.

Побежал я обратно в больницу, так и так, сообщаю Унха. Он и говорит: «Чем я не начальник?»

А Сара стонет, прямо нет возможности слушать.

Побежали мы обратно к дому фельдшерицы. «Вот, — кричу, — главного начальника привел!»

А Унха так вежливо в форточку ей говорит: «Будьте добры, докторша, у нас ранены лучшие товарищи, и медицинская помощь крайне необходима. Неужели вы откажетесь исполнять свой профессиональный долг?» — «Если вы гарантируете мне личную безопасность и обязуетесь лично проводить домой, тогда я пойду». — «Гарантирую и обязуюсь, — говорит Унха, — никто из нас никогда на вашу безопасность не посягал».

Тогда вышла к нам на крыльцо эта сестрица, и мы побежали обратно в больницу. Фельдшерица осмотрела раненых, наложила повязки. Как она ловко работает своими ручками! Потом говорит нам: «Жизнь одного — это про Сара — в опасности, но, если он останется здесь, в больнице, мы его, наверно, выходим. У второго — это про Вайсонена — дело не опасное, но болезненное». — «Можно мне с отрядом идти в обозе?» — спрашивает Вайсонен. «Можно, — отвечает фельдшерица и говорит нам: — Я свое дело сделала, теперь исполняйте свое обещание и проводите меня домой».

Нужно было нам обратно к Инари в караулку возвращаться — мы ведь в наряде, нас послали только доставить раненых в больницу. Но ничего не поделаешь, слово было дано. Мы пошли провожать фельдшерицу домой, благо по дороге к казарме. Идем, разговариваем. И вдруг слышим выстрелы. Конечно, она забеспокоилась. Мы ее для безопасности подхватили под ручки и побежали на выстрелы. Подбегаем ближе, слышим твою команду. Барышня прямо чуть ли не в истерику хочет удариться; мы ее успокаиваем. «В мой дом, в мой дом палят», — шепчет она нам с перепугу. А дом-то ее соседний.