Женщин не допустили к арестованным, только взяли у них маленькие узелки с едой.

Всю эту ночь Эльвира не могла заснуть и думала много обо всем и о том, кому это нужно, чтобы Олави так исхудал.

С утра Олави снова работал в поле, а Эльвира сидела у окна, держала в руках Нанни и думала. Когда Олави разгибал спину и отирал пот со лба, озираясь на окно, их глаза встречались. Шапки он не снимал — зачем было показывать ей бритую голову, — но разве она не знала? Встречаясь глазами, они улыбались друг другу, и он снова склонялся над работой…

Мужчин увели через четыре дня обратно в тюрьму.

Вскоре пришло известие — на серой тюремной открытке, — что Олави приговорили к трем годам каторги, и тогда приехали к ней отец с матерью. Отец вошел в комнату, сказал Хелли: «Одеваться!», взял из рук Эльвиры маленькую Нанни и сказал Эльвире:

— Едем.

Она молчала.

Тогда старик сказал:

— С Олави мы помиримся, когда он выйдет, а сейчас едем.

Эльвира собрала все вещи, и они поехали домой. Вез их сани нежный, с подпалиной Укко.

— Господи, как он вырос за это время!

Корову нельзя было быстро гнать. Тогда отец связал ей ноги, ее положили на другие сани и так повезли. Хелли было очень весело. Корову покрыли попоной, рога ее странно торчали, и от ее дыхания из-под попоны вырывалось облако пара.

Снова Эльвира доила коров, ухаживала за ягнятами, огромными старинными ножницами стригла овец, — они жалобно блеяли, — убирала горницы, смахивала пыль с лавок. Старшая ее сестра Хелли вышла замуж, а брат стал охотником.

Время шло, как будто ничего не изменилось, разве что прибавилась забота о маленьких Хелли и Нанни, да и то бабушка и дедушка не давали никому к ним подойти и очень их баловали. Да еще приснилась ей два раза подряд огромная, согнутая над плугом спина Олави и его наголо бритая, совсем чужая голова. Эльвира весь день после этого сна не отходила от Нанни.

Прошел, гремя бревнами по порогам, сплав. Уже наладили паром, и брат притащил из лесу двух маленьких медвежат-сосунков для Хелли и Нанни.

Медвежата старались ворчать, как взрослые; кот, видя их, щетинил свою шерсть и изгибался колесом, и дедушка очень смеялся.

В хлопотах Эльвира и не заметила, как река снова подернулась салом.

А дедушка придумал новую забаву: он выдолбил из дерева небольшие кадушки, наливал в них молоко лучшей коровы и ставил их на пол около подоконника.

Хелли подходила к этим кадушкам и тайком, осторожно снимала густые белые сливки, и весь ее рот был запачкан, а потом, подражая Хелли, стала снимать сливки и Нанни и иногда опрокидывала кадушку на пол.

Когда садились обедать, дедушка вдруг грозным голосом спрашивал: «А кто снял мои сливки?» И Хелли пряталась под стол, а дедушка говорил:

— Какие непонятные вещи творятся у нас в доме!

Эльвира убирала со стола и перемывала дочиста всю посуду.

Однажды, обозленный, вернулся домой старший брат Эльвиры, работавший на лесоразработках возчиком.

Он сказал, что теперь будет работать дома, потому что лесорубы бастуют.

Время шло, и скоро Эльвира увидела Олави.

Это было поздней осенью 1921 года, когда отряды финских добровольцев отправлялись «помочь» «братьям карелам» и когда фирма «Гутцейт» получала миллионные заказы от великобританских негоциантов на телеграфные столбы и шпалы и собиралась выполнить их в лесах Советской Карелии. Но для этого сначала надо было захватить эти леса.

Никогда еще так много не работал Каллио, как этой весной.

Он прошел весь сплав от начала до конца, вдыхал аромат распускающихся клейких почек дикого леса, редких черемух.

После пятнадцати часов работы на воздухе он, не раздеваясь, спал как убитый.

Огромными плотными штабелями высились бревна строевого, корабельного, балансового, пропсового леса, вывезенные и накопленные за долгую полярную зиму.

Лед по рекам проходил с грохотом. Тенниойоки, Саллайоки, Вериойоки, Луриойоки, Риестойоки и десятки других двадцативерстных, пятидесятиверстных, стоверстных быстрых сплавных рек, речушек бегут, примыкают к Кемийоки.

По берегам этих рек лежат лесные делянки десятка конкурирующих акционерных лесных обществ, и весь лес бежит по рекам к лесопильным заводам этих обществ, в города и поселки Рованиеми, Тервола, Кеми.

Когда на соседней делянке конкурирующей фирмы лесорубы-сплавщики неожиданно забастовали, фирма, у которой работал Каллио, во избежание недоразумений накинула по полмарки за час, и парни работали сдельно, как черти.

Каллио работал с другими ребятами, когда пришел и стал рядом с ним Инари.

На этого Инари было приятно смотреть: так ловко и легко он работал.

Бревно за бревном, штабель за штабелем обрушивали они с крутых скалистых берегов в реку. И бревна сотнями, тысячами до глубокой ночи — а ночи здесь удивительно светлые и прозрачные — с грохотом катились по стелюгам в холодную быструю воду.

К вечеру казалось, что реки нет, воды нет, а есть плавучий помост из бревен, и бревна, сшибаясь, идут ровно, и гулкое эхо разносится на многие версты вокруг. Бревна идут плотно одно к одному, и — куда достает глаз — вся река ими полна.

Шел молевой сплав.

Ребята работали с увлечением и после работы валились сами, как бревна, под кусты и спали.

Инари говорил, что за такую работу они мало получают, и десятник смотрел косо на него, а Каллио думал, что Инари, пожалуй, прав.

Через три дня Инари решил, что такая работа ему надоела и что он пойдет работать на запань: там веселее, а здесь только бревна катать — это и лошадь сумеет. Каллио сказал, что пойдет с ним.

Они пошли вдоль берега. Им сказал десятник, что в двенадцати километрах, на первой запани нужны рабочие.

Они шли вдоль реки по лесистому обрывистому берегу. И это был их первый день отдыха за все время.

Каллио сказал:

— Какая благодать весь этот лес!

А Инари ответил:

— Хозяевам этого мало, они добираются до карельского леса.

И тогда Каллио рассмеялся:

— Кто же туда полезет?

А Инари ответил:

— Вот на тебя напялят мундир, заставят, и полезешь.

И Каллио снова рассмеялся: он лесоруб, а не солдат, и если даже в дни гражданской войны не воевал, то сейчас его никто воевать не заставит.

Они шли дальше по крутому скалистому берегу и видели, как загородкой из бревен были перегорожены протоки, чтобы туда не попадали отбившиеся бревна. И видели они: громадные вековые сосны ивовыми прутиками вертелись в водоворотах порогов и, как спички, прыгали по пенистой холодной воде.

— Силища какая! — говорил Каллио.

Он смотрел в пену, и перед ним непрерывным потоком шел лес. Голова начинала кружиться, и самому хотелось упасть в воду, чтобы течение несло вниз, и вертело, и бросало до Кеми, до моря. Впрочем, не все бревна уходили из порога невредимыми: ударившись об острый камень, завертевшись как волчок, они выскакивали голенькие, кора с них была снята. И не все шли прямо вниз, иные норовили приткнуться к берегу, спрятаться за камешек, за лесную корягу, хотя откуда бы взяться коряге — осенью ведь чистили реку. Но на берегах у костров стояли пикетчики и, ругаясь, отталкивали острыми баграми набухающие водой тяжелые ленивые стволы.

Когда они подходили к запани, очевидно, был получен сигнал снизу о том, что можно пускать сплав.

Работавшие на запани отпирали ворота. Стиснутый со всех сторон лес рванулся и пошел в этот проход. И снова послышался тревожный скрип, скрежет — это бревна, напирая, терлись одно о другое, толпились, желая пройти одновременно в узкий проход, и кучами, в беспорядке, нагромождались по обеим сторонам ворот.

Сейчас дорога была каждая секунда, из-за пустейшего поворота мог возникнуть затор. А рабочие работали с прохладцей — десятник, очевидно, был в помещении, в лесной бане.

Но вот он выскочил из своей сторожки, закричал, выбранился — и сразу два сплавщика с баграми в руках побежали вниз, скользя по крутому обрыву, спотыкаясь о корни сосен, выступающих из-под сырой земли.